Полина Барскова: Нас спасет только знание
Поэт, писатель, доцент Хэмпшир-колледжа и Амхерст-колледжа, Полина Барскова рассказала корреспондентам «Многобукв» о месте современной русской литературы в жизни американских студентов, практиках чтения в блокадном Ленинграде и своей последней книге «Воздушная тревога».
Вы преподаете в Хэмпшир-колледже. Само собой, ваши студенты слышали о Достоевском, Чехове, Толстом. Скажите, имеют ли они представление о современной русской литературе?
Они слышат о современной русской литературе, и слышат в основном от меня – от человека, к которому они приходят заниматься этой самой литературой. Мы с ними читаем, к примеру, Сорокина, мы читаем современную русскую поэзию, к которой сейчас есть интерес, которую много переводят, но я не могу сказать, что современную русскую литературу знают. Ее нужно как бы находить, она не настолько существует на западе, как упомянутые вами авторы. Вообще, классический способ привлечения простодушного студента – это заманить его Чеховым, и, таким образом разволновав, обратить внимание на современную русскую прозу.
Что вы можете сказать о современной русской поэзии? Какая поэзия интересует вас, кого знают ваши студенты?
Опять же, мои студенты, к сожалению или к счастью, знают тех, с кем знакомлю их я. Меня занимает такая специфическая вещь, как сложная экспериментальная поэзия, которая сейчас существует и существует в хорошей форме. Даже в условной возрастной категории 45 лет у нас есть прекрасные Маша Степанова, Аня Глазова, Саша Скидан, Игорь Булатовский. Но есть и целые миры за нами, те, кто младше.
А что вы думаете о сетевой поэзии?
Про поэзию в интернете я знаю меньше, но что-то знаю. У меня такое ощущение, что это не очень новое явление, что это просто популярная поэзия, которая существовала всегда, которая переписывает себя. А есть поэзия экспериментальная, авангардистская, которая пытается делать новое. Вторая по определению сложнее, потому что нет привычки восприятия, и оттого она для меня интереснее.
После переезда в США вы начали изучать тему блокадного Ленинграда. Читаете ли вы курсы о блокаде?
Да, я читаю курсы о блокаде, а так же очень часто включаю какие-то материалы, связанные с этой темой в курсы, напрямую не связанные с ней.
Что побудило вас обратиться к этой категории памяти?
Для меня это важно. Это мой город, я его люблю, я по нему томлюсь. Мне важно было узнать, что с ним произошло. А когда, следуя этому импульсу, я узнала об этом больше, я поняла, что было написано много очень качественных, прекрасных текстов, и от этого уже было не оторваться.
В рамках темы блокады вы рассматривали вопрос чтения. Какими были отношения человека и книги?
Отношения с книгой в блокаду – это чтение заново. У нас нет, к примеру, возможности говорить о чтении в ГУЛАГе или Освенциме, потому что у людей там не было литературы, а в блокаде ты сидишь у себя дома и перед тобой вся твоя библиотека, больше тебе делать нечего. И в этой ситуации возникают совершенно особые, новые отношения с чтением.
Скажу сразу – не все они читали. Те, кто читал до этого – так и продолжил читать, а те, кто до этого не читал – и не начал. Миллион человек умерло, книги не открыв, в одиночестве, в тишине и внутреннем позоре, умер от голода. Здесь мы уже говорим о категории стыда, с которой мы не вполне понимаем, что делать.
Что вы имеете в виду под стыдом?
Под стыдом я имею ввиду ту зону непроизносимого, которая окружила блокадное окружение. Принято говорить о героизме, так как об этом говорить легко и приятно, но не столь принято вдумываться в то, какой на самом деле была блокадная судьба, блокадная гибель. Одиночество, беспомощность, голод – все это превратилось в табу, об этом было трудно говорить пережившим, а нам, потомкам, совсем вроде неприятно. Но если мы не будем об этом говорить, на это смотреть, этому сострадать – тогда, мне кажется, мы их предадим.
Кажется, среди книг, популярных там, точно должна была присутствовать эскапистская литература, но, может быть, что-то еще?
Эскапистская литература – да, конечно. Но для меня было откровением узнать, что были те, кто читал не для того, чтобы уйти от реальности, а наоборот – чтобы понять, что происходит. К примеру, многие читали Эдгара Аллана По. В этом ощущении постоянного кошмара, в ситуации, когда вокруг происходит то, чего просто не может быть, они читали По чтобы понять, как относиться к этой ненормальной реальности.
Мы немного затронули тему категорий, о которых сложно говорить. Как работать с материалом, находящимся на территории травмы и стыда? Как правильно говорить о таких острых вещах, никого не обидев и не задев?
Каждый раз я очень много думала, как бы кого не обидеть и каждый раз мне удавалось обидеть очень многих. И мне в голову пришла такая мысль – может быть, не нужно так много об этом размышлять, может быть, это не должно быть тем, о чём я думаю в первую очередь?
Может быть, нужно в каком-то смысле и обидеть тоже? По крайней мере, как-то разбудить, как-то тронуть. Потому что тронуть – это ведь всегда обидеть, здесь вопрос в степени.
Я для себя поняла, что мне нужно дать понять читателю, что я думаю об этих вещах, что я осознаю, что нам с ним сейчас будет больно. И то, что я в этот момент с ним, я не оставляю его одного.
Почему нужно говорить об этом, если говорить – больно?
Данте, например, ходил в ад с Вергилием. У него была компания, с которой он ходил в ад, а у меня есть читатель, с которым туда хожу я.
И да, я думаю, что лучше в ад ходить, чем не ходить. Потому что травма – это рана. Нельзя оставлять рану гноиться – будет только хуже. Именно поэтому мне кажется очень важным, чтобы блокадные свидетельства стали достоянием младших поколений. Сейчас с помощью замечательного коллектива сотрудников издательства «А и Б» Ильи Бернштейна мы готовим к выпуску хрестоматию блокадных текстов для юношества.
Но что нам даст эта процедура?
Мы должны это пережить это знание.
В частности, одна из популярных тем в блокадной литературе – смерть родителей. На карточку иждивенца выжить было нельзя, старики умирали, шанс к выживанию имел тот, кто работал.
И теперь, когда мы понимаем это, как мы поступим с этим знанием? Как мы к нему отнесемся? На кого возложим ответственность за это решение?
Мы должны отвечать на такие вопросы, потому что нас спасет только знание.
Кого вы посоветовали бы почитать, чтобы глубже разобраться в теме блокады?
Лидия Гинзбург, дневники Софьи Островской, Любови Шапориной, Лены Мухиной.
Вообще, мне кажется, что юному человеку можно и нужно читать дневники своих сверстников. Для 19-20 лет – это Лена Мухина. Ее дневник удивительный, умный, трогательный, человеческий, его нужно читать.
Полина Барскова. Фото: Анна Правдюк
Есть ли, по Вашему мнению, различия между отношением к исторической памяти в России и в Америке?
Я не живу в России, у меня неполное представление. Но из того, что я знаю, меня смущает такое количество табуированных тем. При этом я ни в коем случае не хочу сказать, что американское общество лишено проблем, однако оно приучено болезненно задавать себе острые вопросы. Мы все должны задавать друг другу такие вопросы, это одно уже многое изменит.
В антологии «Стихи, написанные в темноте: неофициальная поэзия блокады Ленинграда» (Written in the Dark: Five Poets in the Siege of Leningrad; Ugly Duckling Presse, 2016) вы выступаете в качестве автора-составителя. Скажите, почему были выбраны именно эти блокадные поэты – Гор, Зальцман, Максимов, Рудаков и Стерлигов?
Это совсем не публиковавшиеся или публиковавшиеся мало поэты, связанные с традицией экспериментального письма, ОБЭРИУтов, петербургских поэтов. Это люди, которые писали о блокаде самым сложным способом и никогда не были опубликованы вместе.
Ваша последняя книга называется «Воздушная тревога» (Literature Without Borders, 2017). Воздушная тревога – это сигнал, предупреждающий о налете. О чем вы хотите предупредить?
Мне нравится двупланность этой книги. С одной стороны, да, воздушная тревога – связь с войной и блокадой. С другой стороны – это стихи, как мне кажется, объединенные темой тревоги, в которой мы живем сегодня. Тревога возникает в частности от того, что мы не совсем в хороших отношениях со своей историей. Есть ощущение, что общество боится заглянуть под эту гниющую, плохо пахнущую тряпочку, потому что может выясниться, что тревога такая, что лучше было туда не заглядывать. Но пока мы не заглянем – мы ничего не узнаем и ничего не улучшится.
Почему эта книга издана на русском, а не на английском?
Стихи я пишу только по-русски. Много другого по-английски, а стихи – по-русски. Потому что это книга для русского читателя.
