Гузель Яхина: «Дети мои» – разговор о советской истории и молчащем поколении
Автор нашумевшего дебютного романа «Зулейха открывает глаза» (М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015) рассказала о том, как строится её творческий процесс, кто посоветовал ей сделать вторую книгу «Дети мои» совсем другой и какие фрагменты из неё ей пришлось вырезать.
Гузель Яхина – сценарист, писатель, лауреат премий «Большая книга» и «Ясная поляна» представила свой второй роман «Дети мои» (М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018) в рамках «Литературных сред», организованных магистратурой «Литературное мастерство. После успеха первого романа вторую книгу ждали с большим интересом – его широко анонсировали, а три фрагмента из неё стали текстами для «Тотального диктанта», прошедшего по всей стране.
Как вы работали над структурой романа «Дети мои»? Знали ли изначально точку отсчета истории и её завершение?
Нет, наоборот, поиск этого отнял у меня больше всего времени. От точки А до точки Б мне пришлось долго простраивать траекторию с вводными А1, А2 и А3. Здесь всегда соединяются два разных типа работы: с одной стороны, анализ того материала, который ты «начитываешь» – приходится читать гораздо больше того, что отразится в тексте. Благодаря этому формируется ощущение, что же вообще происходило в то время. В моем случае, в Немецкой республике. С другой стороны, необходимо кристаллизовать темы, которые хочется раскрыть. В одно мгновение эти два направления должны пересечься, и тогда станет понятно, о чем всё-таки история и где те самые точки А и Б. Уже после этого можно заново перечитать весь материал, который успел собрать, заново через себя пропустить. Вторая волна прочтения, в таком случае, даст гораздо больше, благодаря уже сфокусированному взгляду.
Как вы работали с воссозданием немецкого диалекта, просторечий, ругательств в романе? (В романе действие разворачивается в поволжской немецкой колонии в 20-30-е гг. ХХ века – прим. Н.П.)
Просторечия в романе – это не кальки с немецкого. Я понимала, что в романе есть два языковых мира: один – это мир главного героя, который говорит на высоком немецком языке. Создать его было легко, я просто пользовалась классическим русским языком. Другой – мир диалектов, на котором говорят его односельчане. И здесь было бы неправильно брать какие-то кальки с немецкого, потому что диалект отличается не только лексикой, но и произнесением, грамматическими конструкциями. Поэтому я использовала обычные русские просторечия.
Как вы решали, от чьего лица будет рассказана история? В книге нарратор постоянно меняется, мы видим одни и те же события с разных точек зрения. У вас это то Бах, то Васька, то Гофман, но ни разу мы не слышим голоса Анче. Почему?
Есть внутреннее ощущение темпа. Обычно я пишу главы последовательно, и после завершения очередной у меня уже есть понимание того, что хочется дальше: должна ли история ускориться или, наоборот, замедлиться, надо ли сменить ракурс или нужно продолжать именно эту линию. У меня была идея в некоторых отрывках показать мир глазами Анче, но когда я постепенно двигалась по романному действию, то понимала, что это никуда не укладывается. Анче во многом похожа на Баха, который живёт «изнутри», ощущениями. Именно поэтому потребовался Васька – он воспринимал мир совершенно по-другому. С его резким появлением энергетика текста сбивает тягучее повествование Баха и ускоряет его. Анче же эту историю только еще больше бы затормозила и опять перевела в чувственный регистр.
Как проходила редакторская работа? Много ли было вырезано?
Сначала текст прочел человек, которому я доверяю, он посоветовал вырезать некоторые вещи. Был отрезан один большой динамичный фрагмент про то, как после волнений в колонии Бах обнаруживает у себя в лодке оставшегося в живых Гофмана и они выясняют отношения. В итоге, Гофман избивал слабого Баха и уходил в никуда, исчезал из истории. Наверное, без этого фрагмента действительно вышло лучше.
Уже из готового романа я также убрала очень большую главу про путешествия Баха в Москву. В ноябре 1929 года была так называемая «московская эпопея» советских немцев: они собрались на севере Москвы в районе Мытищ, разбили лагерь и постоянно ездили к немецкому посольству в надежде получить германские паспорта, чтобы выехать из страны. Потом их всех разогнали. В написанном эпизоде Бах все-таки доезжал до Москвы, общался с другими немцами, ходил по Садовому кольцу. Приключения заканчивались его возвращением на хутор с пустыми руками. Эта яркая большая глава уводила повествование очень далеко и было ощущение, что текст, который и так достаточно многоплановый, разваливается.
А в издательстве Елены Шубиной я работала с совершенно замечательной Галиной Павловной Беляевой. Мы занимались шлифовкой: работали с формулировками, стилистикой. Она вносила действительно много правок, но они не вызвали у меня никакого отторжения. Такой химии с первым редактором у меня не сложилось. Наверно, это вопрос профессионализма и бережного отношения к тексту.
Вернемся к вашему успешному литературному дебюту. Как возникла идея написать роман «Зулейха открывает глаза»?
Я хотела написать роман, но он достаточно долго не получался. Я пошла учиться сценаристике (Гузель Яхина окончила сценарный факультет Московской школы кино – прим. Н.П.) и там смогла создать сценарий – то есть, фактически составить подробный план романа, чтобы позже расписать в литературный текст. Я хотела написать хотя бы один роман, и именно на тему раскулачивания. Когда мне стало 30 с лишним лет, я поняла: или уже окончательно забыть и не терзаться, когда и как – или браться и делать.
Сценарий многосерийного фильма по этому роману уже написан, сейчас готовятся съемки. Насколько, на ваш взгляд, экранизация важна для книги? Хотите ли вы, чтобы «Дети мои» тоже были экранизированы?
Я понимаю, что история Зулейхи будет сильно доработана авторами сценария. Того, что написано в романе, хватит на три-четыре серии, никак не на восемь. Нужно будет уравновесить национальный вопрос, чтобы это был рассказ не только о татарке. Добавится много диалогов, потому что мои герои немногословны и часто предпочитают молчать, что не подходит под телевизионный формат. Но когда появится фильм, появится новый читатель, который захочет сравнить увиденное с оригиналом. Поэтому я очень жду этой экранизации.
А что касается «Детей моих», то это книга совсем другого рода. В ней нет сценарной структуры и монтажа, который был в «Зулейхе». Если первая книга просилась на экраны, и было видно, что она сделана как сценарий, то второй роман – литературный текст. К тому же в нем главный герой – немой. Я много думала о том, что эта история, скорее, ляжет на мультипликацию с очень яркими образами, которые бы перетекали один в другой и передавали сказочность текста. Но если желающий снять фильм найдется, я буду очень рада.
Поделитесь вашими последними литературными находками.
Самое яркое впечатление за последние несколько лет оставила книга Джоната Литтелла «Благоволительницы». Совершенно невероятный текст. Но здесь я не самый лучший советчик, я обычно читаю те тексты, которые помогают мне писать свой, а чаще – смотрю фильмы. Когда пишешь свое, очень мало места для чужих.
А как же современные авторы, в творчестве которых находят параллели с вашим вторым романом?
До написания, конечно, я читала и Людмилу Улицкую, и «Лавра» Евгения Водолазкина. Я не то чтобы ориентировалась именно на Водолазкина, хотя не отрицаю его влияния. Это ведь именно он посоветовал мне, что второй роман должен быть обязательно другим. И я прислушалась.
На встрече вы сказали, что 20-30-е годы – самое нераскрытое время нашего советского прошлого, и что в истории поволжских немцев много белых пятен. Вы действительно очень скрупулёзно отнеслись к историческим фактам, фактически восстановив хронологию тех лет. Какова была ваша главная цель? И насколько важно для современной литературы сегодня просвещать читателя, заполняя эти белые пятна?
Говорить про современную литературу я не хочу, пусть этим занимаются люди более компетентные: литературные критики и издатели. Для меня выбранная историческая тема связана с желанием осмыслить, понять хотя бы чуть-чуть, самую малость, что там происходило. Много неправды написано о двадцатых годах. У моего романа «Дети мои», конечно, есть просветительская функция. Мне хотелось, чтобы читатели гораздо больше узнали про немцев Поволжья, но это не главное. Мне хотелось поговорить о более общих вещах для нашей страны. Во-первых, рассказать о советской сказке, которая не сбылась или сбылась не так, как хотелось. А во-вторых, поговорить о молчащем поколении и о том, что их молчание всё-таки означает проигрыш в борьбе за собственных детей. Эти большие философские вопросы для меня были важнее, чем этнографический слой.
