Вольная пьеса для драматурга
Удивление перед жизнью.
Воспоминания. Виктор Розов
Издательство АСТ, 2014
Рецензия-эссе Натальи Калинниковой
В 2018 году исполнилось 105 лет со дня рождения известного советского драматурга Виктора Сергеевича Розова. Наталья Калинникова прочитала его автобиографию и пришла к выводу, что эта книга — не совсем то, чем кажется.
Мемуары-калейдоскоп
Мемуары Розова — одна из тех книг, которую легко читать, но сложно анализировать. «Жизнь — это калейдоскоп: чуть повернул игрушку — и… другая картина!», — пишет Розов. То же самое можно сказать и про его текст. Повествование кружится каруселью: детство — война — поездка в США — Литинститут — снова детство — снова путешествия за рубеж. Сотни имён, десятки локаций, важнейшие события XX века, участником которых был автор. Но даже когда Розов ведёт повествование о далёком прошлом, историческая действительность отходит на второй, а то и на десятый план. На первом же неизменно остаётся рассказчик, которому интересно только то, что сейчас находится его в поле зрения. Поле это, безусловно, очень широкое, однако фигура самого Розова в нём расплывается.
Виктор Розов. Фото: РАМТограф. Газета о Российском академическом Молодежном театре
В первой главе Розов рассуждает о том, что значит быть драматургом, что такое творческое воображение и так далее. Кажется, перед нами книга о становлении писателя. Однако последующие 170 страниц посвящены событиям военных лет (середина 40-х) и поездкам за границу (это уже 50-е). К рассказу о своём творчестве Розов возвращается неторопливо, тормозя повествование внесюжетными вставками. Целые главы разрываются на части («3 марта 1935 года» — «Чудеса» — «Продолжение главы 3 марта 1935 года»). В конце главы «Но вернусь к Нью-Йорку» автор анонсирует, что в следующей главе, «Маленькая звездочка за моим окном», он наконец расскажет о том, как стал драматургом. Конечно же, в заявленном эпизоде Розов «не вернётся» из поездки по США: ему надо ещё 3—4 страницы порассуждать о плюсах и минусах западного материального благополучия.
Во второй главе, «Я счастливый человек», Розов стремительно, буквально на четырёх страницах, сообщает нам о детстве (родился в Ярославле, переехал в Ветлугу, учился в Костроме). Затем сразу же переходит к рассказу о военной службе, точнее — о своём ранении, ещё точнее — о том, как лежал в госпитале с газовой гангреной, а потом восстанавливался после операции. В следующих главах он будет то и дело возвращаться к этой истории и в конце концов расскажет, что ушёл на войну прямо из театра; что принимал участие в одном-единственном бою под Дорогобужем, где его ранило; как потом шесть суток добирался с фронта до госпиталя во Владимире, и прочее.
В следующих главах Розов поступает так же: выбирает какой-то отдельный эпизод, рисует его в мельчайших подробностях, доводя до максимального эмоционального напряжения. Он то постулирует («Я, очевидно, гибрид от вожака и ведомого. Я иду вперед, никого не заставляя следовать за собой»), то как бы отстраняется, глядя с высоты прожитых лет («Ах он, далёкий мне теперь молодой человек, куда его только не носила нелегкая!»). В первом случае голос повествователя явно моложе, чем во втором. Эта восторженная интонация так и будет перемежаться с менторским, «наставническим» тоном, а Розов — то и дело оправдываться за свою наивность. Впрочем, он не отказывает себе в удовольствии вставить шпильку «придирчивому и многоопытному читателю»: «Это тоже черта моего характера… И необходимо принять в расчёт мою долгую бедную жизнь».
Вспомнить избранное
Мемуары Розова максимально дискретны, а границы жизненных периодов в них взаимопроницаемы. Драматург оправдывает этот сумбур тем, что ему было важно передать прежде всего чувство своего удивления перед жизнью. Он признаётся, что ему искренне жаль тех людей, чья жизнь «проходит как бы ими не замеченной». Видимо, он хочет своим примером показать, как нужно всматриваться, вдумываться в каждодневные события (опять дидактика!) Напрашивается риторический вопрос: почему Розов, — которому, как драматургу, приходилось работать над структурой и логикой, — отказался от всего этого в своих мемуарах в пользу «потока сознания»? Чем он руководствовался, выбирая однозначно мажорную тональность, прорывающуюся даже в самых мрачных моментах? Зачастую настроение повествователя не соответствует сюжету — и текст наполняется лакунами.
Наиболее заметные лакуны появляются, когда Розов говорит об учёбе. С войны он вернулся на костылях и уже не мог продолжать актёрскую карьеру. В 29 лет ему пришлось начинать всё заново, и он поступил в Литинститут. Виктор Сергеевич постоянно подчёркивает, что «к институту отнёсся с благоговением», «к преподавателям относился с почтением», с ностальгией отмечает, что атмосфера в институте даже в годы войны была вольной, счастливой. А в 1948—1950 годах там воцарился «дух начётничества и догматизма». Но Розов не вдаётся в подробности, просто сообщает: «В конце 40-х разразилась борьба с космополитизмом. Из самых точных художественных произведений о том времени назову, пожалуй, «Дом на набережной» Юрия Трифонова… Читая его роман, в основе которого лежат события, происходившие на наших глазах, я воскрешаю в памяти те годы».
И всё. Автор не раскрывает, что на самом деле происходит у него в душе, когда он «воскрешает в памяти те годы». Даже если предположить, что читатель наизусть знает «Дом на набережной», ему наверняка интересно личное мнение Розова. Однако тот снова и снова возвращается к своим повседневным заботам: жил крайне бедно, учился с перерывами, приходилось много работать, окончил институт только в 1953 году. Иногда возникает ощущение, что Розов нарочно отказывается от нашего сочувствия: «Описывая свои мытарства, я совсем не ищу чьего-либо сочувствия, а ещё меньше желаю, чтобы кто-то думал, будто я был несчастлив. Наоборот! Счастье переполняло меня! Я учился в Москве, я ходил по театрам, знакомился с интересными людьми, каждый день открывал мне неведомое».
Спутник свободы
«Интересные люди» — это не только актёры, хотя про них Виктор Сергеевич пишет с наибольшим восхищением. Истории простых людей, фронтовых товарищей или соседей по коммуналке, для него не менее ценны. Он так же вдохновенно повествует о безрадостной жизни своего старого друга, который женился из чувства долга, а потом влюбился в замужнюю женщину, но из семьи не ушёл, как и про личное знакомство с Валентином Катаевым. Розов даже выводит некую писательскую формулу, «феномен Катаева»: «сохранение в себе чего-то самого драгоценного для писателя, своего первородного таланта, умение пронести его сквозь бури».
Сохранить семью, сохранить талант, сохранить себя — тема, пунктиром проходящая сквозь все истории. Порой они кажутся излишне прекраснодушными, но иногда автору всё же удается убедить нас, что для него «видеть всякое проявление человечности, даже просто деликатности — личное счастье».
Участники спектакля «В добрый час!» и гости театра.
Стоят (слева направо) В.Розов, артисты ЦДТ: А.Елисеева, М.Нейман, М.Куприянова, В.Заливин, Л.Дуров, О.Анофриев, Г.Печников, О.Ефремов. Сидят (слева направо) М.Кнебель, Л.Утесов, С.Михалков, Б.Бабочкин, В.Марецкая, М.Жаров. На переднем плане акртисы ЦДТ Л.Чернышева и Г.Новожилова. 1955 год.
Фото: РАМТограф. Газета о Российском академическом Молодежном театре
О книге Розова можно говорить ещё долго, в ней много любопытного. Но, чтобы моё эссе не сравнялось с книгой по числу страниц (их более 600), пора подводить итог. Да, Розов как мемуарист субъективен, непоследователен, неуловим — недаром он в самом начале заявляет: «Я беру себе в спутники свободу». В итоге получается слишком буквально: свободу как таковую — и свободу изложения фактов, свободу что-то скрывать, акцентировать читательское внимание на чём-то другом. Казалось бы, автор весь перед нами, душа нараспашку — но нет, на самом деле он надёжно укрылся на склонах своей волшебной горы из фактов, сказок и воспоминаний. Что за мальчишество — называть присуждение звания лауреата Государственной премии СССР за инсценировку романа Гончарова «приятной и забавной неожиданностью»! Или говорить про свою первую пьесу: «Фея моей жизни, желая вознаградить за терпение, махала своей волшебной палочкой без устали. Пьеса была принята единодушно и даже с энтузиазмом». А как вы придумали такой сюжет, Виктор Сергеевич, которому сразу «нашлось место в репертуаре того же года»? Да очень просто: тёща после семейного обеда «протягивает кусок газеты и говорит: "Прочти, Витенька, какая интересная статья. Может, пьесу напишешь"». Всем бы так! Но в том-то и дело, что не всем. Возможно, своей сказовой манерой и бесконечной «перетасовкой» фактов Розов пытался, кроме всего прочего, защититься от людской зависти. В конце книги он даже оставляет нечто вроде охранительного заклинания: «Сейчас, в наше трудное, сумбурное время, жизнь удивительно интересна, а те, кто ноет и скулит, те проскулят всю свою жизнь».
Книга воспоминаний Виктора Розова на самом деле не столько мемуары, сколько 600-страничная пьеса, где в главной роли — он сам.
