Евгения Некрасова: «Писатель не за все в ответе»
В августе в «Редакции Елены Шубиной» вышел сборник рассказов «Сестромам. О тех, кто будет маяться» Евгении Некрасовой – автора романа «Калечина-Малечина», который стал финалистом премии НОС. В минувший четверг писательница приняла участие в НИУ ВШЭ в семинаре «Современный литературный процесс: люди и институты». «Многобукв» поговорил с Евгенией о том, почему она не любит писать художественный текст от первого лица, почувствовала ли она на себе гендерную дискриминацию в литературе и почему мы живем в эпоху нового Ренессанса
Вы обмолвились, что пробовали написать «Калечину-Малечину» от лица главной героини - девочки Кати, но текст провалился. У вас вообще нет ни одного текста от первого лица. Почему?
Мне кажется, всегда нужно сохранять какую-то дистанцию и на событийном, и на эмоциональном уровне, даже если то, что ты описываешь, взято из твоего жизненного опыта. Именно дистанция помогает автору сформировать язык. Когда пишешь от первого лица, язык получается очень простой, его сложно развить. Когда говоришь о герое в третьем лице, появляется больше опций, больше художественной свободы. Плюс в «Калечине» затронута очень сложная тема. В современной русской литературе вообще нет текстов о детском самоубийстве. Да из всей русскоязычной литературы я могу вспомнить только два произведения Андрея Платонова, где эта проблема была основой одной из сюжетных линий: сценарий «Отец-Мать» и роман «Счастливая Москва». Я очень хотела написать о детском суициде, но понимала, что не могу работать с этой темой напрямую и стала искать какой-то другой способ рассказать историю. К тому времени я уже интересовалась фольклором, читала Ремизова, нашла книгу Зеленина«Очерки русской мифологии: Умершие неестественною смертью и русалки». Я поняла, что кикиморы – это дети, умершие нехорошей смертью и проклятые взрослыми. Так у меня сложилась история.
А детскую психологию специально для «Калечины» изучали?
Нет, не изучала. Я ничего не знаю про детей, у меня нет детей, у меня есть только собственный детский опыт. И я обычно отказываюсь от участия в круглых столах о семейной или детской психологии и не понимаю, что отвечать, когда спрашивают, какой вид аутизма у главной героини, или о том, как надо воспитывать и учить детей. Как не надо - я описала, а как надо, я не знаю.
В России есть такое представление, что писатель должен знать ответы на все вопросы. Но ведь писатели потому и пишут, что они - самые незнающие, самые офигевающие от жизни люди. Они не психологи, не педагоги, не антропологи. Никто не привык к тому, что есть специалисты, которые могут отвечать на эти вопросы, а писатель не за всё в ответе.
К слову об упомянутом выше Платонове. Режиссер Кантемир Балагов мечтает экранизировать его повести. Появилась музыкальная группа «Дванов», названная в честь героя «Чевенгура». Как вы считаете, почему вдруг возрос интерес к Платонову?
Что касается Кантемира Балагова, он - ученик Александра Сокурова. Сокуров - человек, который снял «Одинокий голос человека» - один из лучших фильмов по произведениям Платонова. Думаю, на Балагова повлиял его мастер. Но Платонов действительно актуален. Это автор, который не только опередил свое время, он опередил нашу эпоху и многие последующие. Недавно прошла конференция, посвященная 120-летию Андрея Платонова, где я выступала на тему телесности в его текстах. Вот эта истина, что женщина имеет право на свое тело, а вовсе не ее партнер, муж, семья, государство и т.д. - мы только-только об этом заговорили, а Платонов об этом писал еще в туркменских своих текстах, да вообще-то и в «Счастливой Москве» есть, на мой взгляд, феминистский посыл. Это просто общегуманистическая идея, что любой человек имеет право сам распоряжаться своим телом. Платонов опередил все тренды. Причем сделано всё это языком абсолютно не нафталиновым, несмотря на отсылки к советскому новоязу и крестьянской речи. Его язык настолько уникален и самобытен, что звучит как язык будущего. У него тексты как отдельные тела. Тела с душами, которые ходят по земле.
Я воспринимаю тексты Платонова как отдельные бессмертные вполне себе живые существа и считаю его главным автором, главным ангелом русской литературы, который до сих пор не понят, не прочитан.
В вашем сборнике рассказов «Сестромам» много прозаических текстов с поэтическими вставками. А отдельно стихи вы пишете?
Я не считаю себя поэтом, но действительно делаю поэтические вставки, а некоторые мои рассказы похожи на длинные стихотворения. Этим летом я пережила интересный опыт. Я была в арт-резиденции в Коломне, где, как известно, помимо большого количества музеев и важных культурных и исторических памятников, расположен огромный мусорный полигон «Воловичи», ввоз отходов на который превысил во много раз обычную норму. Мне показалось странным это противоречие, что люди из Москвы едут отдыхать в то место, куда и в немыслимых количествах ввозится их мусор. И у меня возникла эта идея, что вместе с чужим мусором в город ввозятся чужие эмоции, который сопровождали этот мусор при его производстве. Например, отходы застолий: после праздников – чужая радость, после поминок – чужое горе. Я написала поэму «Музей московского мусора». Пока не понимаю, где это публиковать, но, когда я презентовала этот текст перед местными жителями в Коломне, они были в шоке. Они не думали, что это можно эстетизировать, превратить в художественный текст. У нас гигантская страна, у нас много явлений и проблем, но никто с ними не работает, почти никто не пишет (кстати, почти одновременно с моей резиденцией вышел роман Шамиля Идиатуллина как раз про мусор).
Реальность мается из-за того, что она не отрефлексирована.
Не так давно поэты Вера Полозкова и Оксана Васякина проводили public talk на тему тяжелой женской судьбы в современной русской литературе. Насколько трудным было ваше вхождение в литсреду?
Я не почувствовала на себе гендерную дискриминацию, хотя знаю, что раньше женщинам действительно приходилось писать под мужскими именами - и не только у нас. Даже Джоан Роулинг публиковалась под псевдонимом Дж. К. Роулинг - чтобы никто не понял, что это женщина пишет историю про мальчика-волшебника, ведь мужчины-писатели лучше продавались. У меня не было проблем, может быть, потому, что проза, которую я пишу – это не жанровая проза. У нас настолько голодный рынок до новых авторов, что уже не важно – женщина или мужчина. Другое дело, что есть читатели, которые говорят: «Я не читаю то, что написано женщиной». Но мне кажется, давно уже нет никакого разделения на мужское и женское, потому что есть Букша, есть Брейнингер, в чьих текстах гендер не играет никакого значения. И вообще всё это такие перевертыши. Мне понравился роман «Центр тяжести» Алексея Поляринова. Он написан с такой невероятной и определённой нежностью, на которую способны только мужчины. А некоторые женщины, например, Людмила Петрушевская или Кира Муратова, если говорить о кино, – они способны на такой уровень жесткости в своих произведениях, какая мужчинам даже не снилась.
Многие со скепсисом относятся к идее обучения писательскому мастерству. Что вы об этом думаете?
Научить писать действительно нельзя, но можно научить прислушиваться к себе. Главная задача: помочь человеку понять, о чем ему важно написать. Тогда текст получится. И очень важно находится в той обстановке, в той атмосфере, где тебя хотят слушать, с людьми, которые занимаются тем же самым, совершенно необязательным, но тебе на данный момент необходимым делом. После войны во Вьетнаме, например, когда впервые стали изучать посттравматический синдром, многим ветеранам войны прописали арт-терапию, в том числе creative writing, который существовал уже в то время. И оттуда выросло несколько важных прозаиков, как Тимоти О’Брайен, например, который написал сборник «Что они несли с собой». У людей был собственный опыт, у них была мотивация рассказать о нем другим. У них не было инструмента, и им дали этот инструмент. Но тут дело даже не в том, что тебе расскажут, как строится сюжет. Важно, что тебя снабдят ощущением, что это действительно нужно, необходимо, и по крайней мере твой мастер и однокурсники твой текст прочтут. А если текст получится, у него потом будет уже какая-то отдельная судьба. Множество авторов, начиная с Джерома Сэлинджера и заканчивая Дэвидом Фостером Уоллесом, учились creative writing. Тони Моррисон преподавала creative writing много лет. Это важно и необходимо.
О похоронах художественной литературы говорят который год. Обсуждают, что все движется в сторону нон-фикшн или автофикшн, когда автор не просто рассказывает свою биографию, но смешивает вымышленные факты с реальными. Как вы относитесь к этому жанру?
А что такое автофикшн? Вот взять, к примеру, роман Ольги Брейнингер, «В Советском Союзе не было аддерола» - там вроде бы не только эмоциональный опыт Ольги, там и ее жизненный опыт, но при этом это все равно вымышленная история. Или великий роман Арундати Рой «Бог мелочей»: в сущности, это роман воспитания, классический роман о взрослении, за исключением того, что семейные отношения героини взяты из реальной жизни автора. Если бы в детстве Рой не было семейного конфликта, а мать не пыталась открыть школу, Рой не написала бы эту историю. Можно ли это назвать автофикшеном? Не знаю. Но мне нравится, когда люди используют реальный опыт в прозе, как, скажем, Наталья Мещанинова в своем сборнике рассказов. И для меня это факт художественной литературы.
Мне кажется, у нас сейчас вообще Ренессанс. Расцвет драматургии уже лет как пятнадцать, в поэзии все прекрасно, в прозе тоже начинает что-то происходить. Мы трезво оцениваем свои возможности и не ждем, чтобы в одну эпоху появились новые Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Толстой (кстати, заметьте, все, кого я перечислила, это мужчины-авторы, женщины-авторы по определенным обстоятельствам в канон не попали).
Что-то происходит. Может, и не Ренессанс, но точно какая-то новая жизнь.
Юлия Лысова