Город, написанный по памяти
Инфернальные маршрутки, пивные реки и музеи восковых фигур: Татьяна Смирнова изучила, как современные писатели-петербуржцы пишут о родном городе и как эволюционировал "петербургский миф"
Филолог Дэвид Херман называл "пространство нарратива" (storyworld) одним из важнейших элементов любой истории. Нам это понятие лучше всего известно под названием "сеттинга". Сеттинг включает в себя социо-культурные, исторические и прочие факторы, образующие пространство нарратива. Сеттинг не может не влиять на сюжет истории: вспомните, как архитектура Хогвартс влияет на события книг Джоан Роулинг или во что превращает героя Венеция у Томаса Манна.
"Многобукв" выясняет, как современные российские писатели "вписывают" сюжеты своих произведений в места, где они выросли, живут и работают. Новый профайл в нашей рубрике посвящен Санкт-Петербургу.
Избежать знакомства с Петербургом, кажется, не может даже тот, кому никогда не доводилось там бывать, – школьная программа никому не оставляет шанса.
Город, построенный Петром на болотах, объединил в себе несколько противоположных начал. Легенды о жестокости создателя и тысячах людей, погибших при строительстве, подкрепленные суровым климатом, сплетались с представлениями о Петербурге как об идеальном городе, оплоте духовности, образце европейского. Так формировалась идея о трагическом двуединстве: в пределах одного пространства сходятся гармония и разрушающее ее иррациональное начало, бесчеловечность и высшая человечность, восхищение и страх.
Филолог, критик и переводчик Владимир Топоров первым обратил внимание на то, что все петербургские тексты странным образом похожи друг на друга.
«… единство описаний Петербурга в Петербургском тексте не исчерпывается исключительно климатическими, топографическими, пейзажно-ландшафтными, этнографически-бытовыми и культурными характеристиками города (в отличие, например, от описаний Москвы от Карамзина до Андрея Белого, не образующих, однако, особого «московского» текста русской литературы). Нужно думать, что предварительные условия формирования Петербургского текста должны быть дополнены некоторыми другими, чтобы текст стал реальностью.
Главное из этих других условий — осознание (и/или «прочувствование-переживание») присутствия в Петербурге некоторых более глубоких сущностей, кардинальным образом определяющих поведение героев структур, нежели перечисленные выше.
Эта более глубокая и действенная структура по своей природе сакральна, и она именно определяет сверхэмпирические высшие смыслы, то пресуществление частного, разного, многого в общее и цельно-единое, которое составляет и суть высших уровней Петербургского текста…»
(«Петербург и «Петербургский текст русской литературы»)
Еще одно важное наблюдение Топорова состоит в том, что значительная роль в создании петербургского мифа принадлежит писателям-москвичам: «Петербургский текст менее всего был голосом петербургских писателей о своем городе». Писатели, для которых Петербург не был родным, описывали город то как бездушный, казенный и неуютный, то как гармоничный, культурный, европейский. Впрочем, все сходились в одном – этот город не похож ни на один другой.
Сегодня я решила посмотреть на тексты петербургских авторов XXI века, чтобы выяснить, жив ли до сих пор петербургский миф и если да – работают ли современные писатели-питерцы в его парадигме. А если нет – то какой он, их другой Петербург?
Евгений Водолазкин
Водолазкин родился в Киеве в 1964 году, а в двадцать два года переехал в Петербург, чтобы учиться в аспирантуре Института русской литературы Академии наук СССР. Там он изучал древнерусскую литературу у академика Дмитрия Лихачева.
Бабушка описывала мне свое петербургское детство. Она помнила здешние зимы, себя и брата в меховых шубках, искрящихся на солнце… Рассказы бабушки сопровождали все мое детство <...> Переехав в Петербург, я генетической памятью узнавал эти улицы. И ни тогда, ни сейчас у меня не было мысли о том, чтобы переехать куда-то еще.
Главный герой романа «Авиатор» Иннокентий Платонов, с которым мы встречаемся в 1999 году в больничной палате, ведет дневник, чтобы вернуть утраченную память. Одним из первых в его воспоминания приходит Петербург.
«Вспоминаю. Трамвайные рельсы на замерзшей реке. Электрический трамвайчик, пробивающийся от одного берега к другому, лавки вдоль окон. Взгляд вагоновожатого буравит метель и сумерки, но другого берега всё еще не видно. Путь едва освещают фонари, в их мерцающем свете каждая неровность на льду кажется едущим трещиной и зиянием. <...> Под ним десять саженей воды, по бокам метель, но хрупкий его ковчег, желтый огонек на льду, стремится к своей цели – огромному, теряющемуся во мраке шпилю. Я узнаю этот шпиль и эту реку. Теперь я знаю, в каком городе жил»
В памяти героя Водолазкина вновь оживают прогулки по Театральной улице с матерью и отцом, запах цветов на даче в Сиверской, арбуз, съеденный в квартире на Большом проспекте, свободные и мощные аэропланы на Комендантском аэродроме, дворники, в тулупах и валенках, симметричные и строгие дома… Петербург для него – остров гармонии среди волн хаоса. Однако и этот гармоничный Петербург, воссозданный по лекалам эсхатологического петербургского мифа, вынужден оказаться сначала перед лицом революции, затем – на пороге XXI века. Судьба героя будто бы отзеркаливает судьбу города: он переживает моменты счастья, стоит на пороге гибели в лагере и наконец оказывается незнакомцем в новом мире… В пространстве Петербурга вырастает сложный, метафизический роман идей – о преступлении и наказании, о бесчеловечности системы, о прощении, о поисках времени и себя.
Павел Крусанов
Еще в школе Крусанов полюбил играть на гитаре, а со временем – окунулся в питерский музыкальный андеграунд: входил в Ленинградский рок-клуб, был участником группы «Абзац». Со временем он отошел от музыки и занялся писательством. Как говорит сам Крусанов: «разочаровавшись в коллективном творчестве, склонился к более индивидуалистичной литературе».
Читая роман «Мертвый язык», чувствуешь, что увлечение андеграундом не прошло для Крусанова бесследно. Главный герой романа, Рома Тарарам, ощущает себя чужим в разобщенном мире, где люди отказались от реальности, от подлинных желаний и стремлений, в пользу сфабрикованного мира «голубого экрана». Он хочет перекроить эту действительность. Для этого он собирает вокруг себя единомышленников и устраивает «реальный театр» – театр, в котором нужно «сходить с ума и умирать по-настоящему». Любопытно, что премьерный спектакль был показан именно в музее Достоевского. Ставили «Маленькие трагедии» Пушкина. В финале «Скупого рыцаря» на глазах у публики по-настоящему умер актер, игравший старого барона. Критики писали, что актеры призвали в тот зал настоящих духов сцены и богов театра. Так в пространстве романа появляется иррациональное – «забавнейший из демонов» ветер перемен, вызванные в театре «души Ставрогина».
В романе детально изображен и посюсторонний Петербург с узнаваемыми сегодняшними реалиями. С боем пушек на бастионе, палаткой «Теремок» на улице Марата, «зеркальным аляповатым чудовищем» (очевидно, Владимирским пассажем), возведенным напротив Владимирского собора. И с музеями восковых фигур на каждом шагу.
«… жившая напротив Балтийского дома Катенька не раз наблюдала, как иногда беззвездными петербургскими ночами, когда на крышах завывал распоротый антенными мачтами ветер, люди в халатах колдуют в освещенном окне между серых колонн над образом очередного истукана. В этом было что-то таинственное, даже жутковатое, тут сильно пахло страшной тайной — мейринковским големом, жарким подвалом Бетгера, лабораторией доктора Франкенштейна»
Сергей Носов
Писатель Сергей Носов – «беззаветный краевед», как назвал его Павел Крусанов. «Он разговаривает с Городом, а тот разговаривает с ним. Каждый день он выходит на сеансы связи: часами в одиночку бродит по улицам и набережным, улыбается, что-то бормочет в бороду…»
Рассказанное Городом переходит на страницы рассказов, романов и драм Носова. С первых страниц романа «Грачи улетели» Петербург нашептывает инфернальные по своей сути истории. Один из героев романа, Щукин, – ночной сторож, охраняющий нечто где-то в промзоне, между двумя железнодорожными ветками, – почти в междумирье. Три загадочные достопримечательности, которые оказываются важны петербуржцу Щукину: старое заброшенное кладбище у Московских ворот, о существовании которого, кажется, никто и не знал; завод по производству мясокостной муки, неслучайным образом расположенный возле кладбища; и наконец – мост.
«Вид с этого моста был бесподобен, панорамы, похожей на эту, в этом городе не было. Посмотрел на запад – плоские крыши низкорослых строений на необъятной равнине, клочковатые заросли кустов, бетонный забор, пародирующий свой великий китайский аналог; лучшие земли принадлежат широкоформатной свалке, временами засыпаемой привозной землей, которую трамбует предъявленный взгляду бульдозер, но никто не усмотрит когда – всегда не сейчас. <...> В южном направлении, в самом что ни на есть смысле железнодорожном, где неба было больше всего, город раздвигался и задвигался куда-то по направляющим железных путей, струящихся потоком из глубины, из-под моста, и ускользающих с быстротой взгляда в полудаль, теснимую мелкозернистыми новостройками»
Улица Ташкентская тоже кажется какой-то особой, почти лиминальной зоной – зажатая между двумя кладбищами и заводом мясокостной муки и проходящая через мост. Раньше эта улица называлась Старобрядческой. Она настолько "не от мира сего", что про нее забывают даже большевики и долгое время не дают ей нового имени. Потом ее все же называют Ташкентской и уже никогда не переименовывают обратно – даже в волну возвращения улицам старых названий. Ташкентской все будто бы брезгуют и пытаются сделать вид, что улицы этой не существует на свете.
И лишь бухгалтер Чибирева Александра Георгиевна жила, как проклятая, между двух заброшенных кладбищ, вдали от магазинов, бань и аптек, в том же здании, где и работала – вела финансовый учет утилизации трупов существ, некогда бывших одушевленными.
Бог ты мой, чем она здесь дышала? Мертвым воздухом? Трупным ядом? Паленой костью?
Однако именно на этой улице происходит встреча трех друзей – Чибирева, Щукина и Тепина. И эта улица дает начало роману об актуальном искусстве, в котором из обыденных действий рождаются перформансы, создаются художественные объединения, становится возможным возведенное в искусство убийство петуха...
Ксения Букша
Букша родилась в Ленинграде, выросла – в Петербурге. Писать прозу она начала, когда ей было четырнадцать лет, и в восемнадцать уже закончила свой первый роман. Несмотря на то, что Букша пишет и стихи, читателям она наиболее известна именно как прозаик. В 2014 году ее роман «Завод «Свобода» получил премию «Национальный бестселлер».
В новом сборнике Букши «Открывается внутрь» по Петербургу, словно гумилевский «заблудившийся трамвай», колесит 306-я маршрутка. Сначала она кажется просто удачной композиционной находкой: связывает разрозненные, на первый взгляд, сюжеты, соединяет воедино огромное городское пространство – маршрут 306-й проходит через весь Петербург, от Казанского собора до проспекта Народного ополчения. Через Исаакий, через площадь Стачек, через проспект Ветеранов…
«Очень уж тяжелая была зима. Особенно заснеженные огромные дворы, через которые, переставляя ноги, бредешь к остановке. Особенно триста шестая маршрутка: поминутно открывается дверь и потоки ледяного воздуха обдают тебя. Остается одна раздражительность»
К середине сборника триста шестая кажется уже не удобным транспортным средством, а потусторонней сущностью, от неотвязности и вездесущести которой становится жутко. Маршрутка не просто довозит героев до дома или работы. Надя, проехав три минуты на маршрутке, понимает, что снова заболела и скоро умрет. Маму Ромы и Серого из ободранной общажной комнатушки тоже увозит триста шестая. Мы знаем: мама больше не вернется.
Названия частей сборника – «Детдом», «Дурдом», «Конечная» – подводят к классическим достоевским темам страдания, одиночества, сиротства, бедности, сумасшествия, смерти. И Петербург здесь такой же: серый, холодный, неприветливый к человеку.
«Вокруг пространство утоптанное, изодранное, измордованное, замусоренное; киоски, низкие желтые домишки, станция среди граблей-деревьев, небоскребы, ночное подсвеченное небо, оранжевое в бурых пятнах. Ветер носит мусор. Пахнет водой, лесом. Холодно. Мокрые трамвайные рельсы протяжно блестят в свете фонарей»
Андрей Аствацатуров
Филолог и преподаватель СПбГУ Аствацатуров долгое время занимался изучением истории и теории литературы. Однажды он решил взяться за перо сам. В 2009 году был опубликован его дебютный роман «Люди в голом». А в 2014 году Аствацатуров был избран в Союз писателей Санкт-Петербурга.
В романе «Скунскамера» герой Аствацатурова погружается в воспоминания – таким образом в пределах одного романа соединяются разные временные пласты. Мы встречаем уже разведенного героя в его однокомнатной квартире – и тут же видим его трехлетним ребенком, а еще через несколько страниц – преподавателем в университете, принимающим экзамен. В воспоминаниях неизменно присутствует Петербург: то детский, «волшебно-радостный», то сменивший его взрослый – холодный и вялый.
Кажется, что Аствацатуров мог бы работать с памятью по-прустовски, но он лишь посмеивается. Вместо печенья Мадлен автор вручает своему герою холодную бутылку пива, резкий запах которого запускает процесс вспоминания, вызванный «резким запахом бродильни». «Пивная река памяти» несет его «к теснящим друг друга зданиям возле станции метро и золотому кольцу пивных ларьков, последнему форпосту угасающей империи». И кажется, что эта «река» вот-вот вернет ему его прежний, детский, веселый мир, который теперь дремлет под рекламными вывесками. Однако герой тут же одергивает себя – до этого мира теперь не дотянуться, нет смысла и пытаться. «Останусь в своей комнате, на девятом этаже, буду сидеть за столом и работать до изнеможения, отражаясь в зеркале старого платяного шкафа». Из окна этой комнаты, кстати, открывается на редкость вдохновляющий вид:
«Через дорогу, высилось грубое серое здание, громоздкая будка, живое свидетельство вырождения большого имперского стиля — с треугольной крышей, из которой, как из щербатой десны, торчали короткие игрушечные трубы: общежитие для студентов из развивающихся стран, преимущественно африканских»
И вот из этой унылой комнаты, из промозглых университетских аудиторий, из грязных парадных вырастают, обретают форму воспоминания о взрослом мире – шумные вечера в клубе «Борт», бывшая жена Люся, скучные конференции в холодных залах. Но и мир детский, вопреки всему, то и дело вторгается в воспоминания, приводя с собой то рыжего мясника, похожего на «Осю Бродского», то иностранных студентов общежития, пускающих солнечных зайчиков в окна чужих квартир…
Елена Чижова
Петербурженка в четвертом поколении, писательница Елена Чижова с раннего детства слушала разговоры мамы и прабабушки – о довоенном времени, войне, о том, что было после. В романе-расследовании «Город, написанный по памяти» Чижова пытается восстановить историю нескольких поколений своей семьи, от прабабушки до себя самой. Вместе с тем она реконструирует историю Петербурга и Ленинграда, а также – всей страны.
Чижова говорит о том, что город – это «текст, объединяющий петербургскую и ленинградскую память». Это не только «литературная традиция, но и история, судьбы людей. Этот город нельзя понять, не учитывая опыта ХХ века» – страшных блокадных дней, смертей и разрушений, тысяч загубленных жизней в волну «тотального террора».
«Парадная – отчужденное пространство, откуда приходит гибель. Черной ночью на черной-черной машине. По лестнице гибель идет крадучись, яко тать в нощи. Если гибели не открыть, она колотит в дверь чекистскими каблуками. Крюк – последняя надежда… Будто ночная чугунная рука может кого-нибудь спасти…»
На страницах романа город – не просто пространство, где разворачивается действие. Его самого можно назвать полноправным героем. Во время войны жители Ленинграда обретают с ним кровную связь. «После блокады эта связь стала неразрывной. Переходящей из поколения в поколение».
Ведя диалог с памятью, героиня романа воссоздает уклад жизни и занятия четырех поколений, детали быта, городские пейзажи, расположение домов и улиц. Словно на фотографии, можно увидеть обстановку ленинградских коммуналок:
«Из тамбура попадали прямо в кухню. Длинную, метров четырнадцать. «На все про все одна раковина: хочешь, умывайся или мой посуду, хочешь – ночные горшки». Грязную воду сливали туда же, в раковину. Хотя туалет в квартире был»
Или как по карте – проследить путь прабабушки героини от ее квартиры до графского дома, где она служила: «сперва по Забалканскому до Фонтанки, потом по набережной и дальше, перейдя Английский мостик, в сторону Пряжки, минуя Екатерингофский и Офицерскую».
Вадим Левенталь
Левенталь вошел в литературу романом «Маша Регина», опубликованном в 2013 году и попавшим в шорт-лист «Большой книги». В сборнике рассказов «Комната страха» Левенталь предлагает читателю «поиграть» в городской нуар или классическую готическую новеллу, рисуя мрачные ночные пейзажи и рассказывая страшные истории – то криминальные, то сверхъестественные.
На страницах «Комнаты страха» то и дело появляется Петербург. Иногда декорации сменяются – действие переносится в Рим, Амстердам или Крым. Однако Петербург неизменно возвращается, как лейтмотив, связующий все части воедино.
Автор конструирует особое пространство: «В Петербурге путь из А в В никогда не равен пути из В в А». И кажется, что в «влажно-хищной» петербургской темноте Левенталя не могут не ожить детские страшилки, а человек не может не сойти с ума. Обыденное неумолимо нарушается: в него вторгаются то реальные сумасшедшие и убийцы, то высшие силы и потусторонние существа. На заброшенном заводе бизнесмен разыгрывает страшный судебный фарс и приговаривает свою подругу к выкалыванию глаз. Странная девочка из параллельного класса оказывается злобной карлицей. А встречающаяся то одному, то другому герою старуха со страшным взглядом кажется сбежавшей со страниц Достоевского.
Через весь сборник проходит ощущение запутанности, ирреальности, потерянности между миражами и настоящим.
«…центр Петербурга – бездна. Я представляю ее себе как бездну, в которую король снова и снова бросает кубок, и спуститься туда, искать его пальцами в мягком иле – значит встретиться с самыми мрачными чудовищами, которых только может создать человеческое воображение»
Завершает сборник неожиданно лаконичная и строгая повесть о блокадном Ленинграде, посвященная бабушкам Левенталя, – «Доля ангелов». Страшные дни блокады изображаются точными, страшными штрихами.
«Лязгает тяжелая дверь (вместо стекла – фанера), и холодный ветер забрасывает в парадную острый мелкий снег. Они выходят, ставят санки, одни и вторые, связывают их веревкой и сверху кладут труп. По очереди тянут веревку, пока один тянет, два других идут сзади и придерживают труп, когда санки наезжают на ледяные наросты. Тусклое серое небо накрыло город, как крышка от алюминиевой кастрюли»
Город в романе современных петербургских писателей предстает разным, однако все эти видения, кажется, вписывается в концепцию петербургского мифа и дополняют ее. Невольно вспоминаешь недавние слова Водолазкина о том, что «уровень метафизичности текстов петербургских писателей повыше, чем "в среднем по стране"».
Татьяна Смирнова