Александр Стесин: «Писательство – способ одомашнить страх»
Победитель премии НОС-2019 – о писательских несвободах и о том, как находить время на литературу
В феврале 2020 года писатель и врач-онколог Александр Стесин стал обладателем премии «НОС» за роман «Нью-йоркский обход», в котором он рассказывает о работе в нью-йоркских госпиталях. При этом Стесин печатается с 1998 года, его стихи переводились на английский, французский и итальянский языки. Мы поговорили со Стесиным о том, почему писатель решил стать врачом, в чем художнику полезно быть несвободным и почему главное для писателя – саморедактура.
Вы окончили отделение поэтики литературного факультета в университете Баффало. Вас учили creative writing?
Да, creative writing был. Нас учило созвездие живых классиков американской литературы, много маститых преподавателей. И семинары строились совершенно по-разному. Например, Сьюзен Хау вела типичный мастер-класс, то, что в Америке называется workshop — когда все приносят свои художества и дружно их обсуждают. У Чарльза Берси мы просто учились по антологии Джориса и Ротенберга Poems for the Millennium, где довольно обстоятельно представлена вся мировая поэзия начиная с конца 19-го века. Каждую неделю какой-то кусок этой антологии мы изучали, обсуждали, потом писали курсовые работы и прочее. А у Роберта Крили — одного из моих главных учителей — был семинар в свободной форме. Крили предлагал разговор, беседу. Он лично дружил с многими классиками американской поэзии, поэтому мог рассказать о них не только то, что в учебниках написано, но и то, что знал из первых рук. Все это проходило в формате свободных дискуссий, и, пожалуй, из всех наших семинаров этот запомнился больше всего. Я довольно подробно описал этот опыт в повести «Птицы жизни».
Мы знаем примеры, когда врачи становились писателями, у вас уникальный случай. Вы сначала получили литературное образование, а потом решили пойти в медицину. Почему, будучи профессиональным литератором, вы выбрали именно деятельность врача, а не карьеру сценариста, например? Все-таки Америка, Голливуд под боком…
Для литератора карьера сценариста в Голливуде — это нестандартный ход. Это то, что было распространено, скорее, в тридцатые-сороковые годы двадцатого века, то, чем подрабатывали Фолкнер, Капоте, Натаниэл Уэст. В современной Америке основной путь — это MFA (магистерские программы Masters of Fine Arts – прим. Многобукв). По окончании университета человек поступает в магистратуру, потом пытается как-то пристроиться в Академии в качестве преподавателя, выбить профессорскую ставку. Меня этот путь никогда не интересовал. А медицина — да, она случилась позже, но это не было случайностью. Не то чтобы я не знал, чем заняться, кроме литературы, и такой искал работу и вдруг — бац! — набрел на профессию врача. Это было бы уже чем-то вроде известной сцены из фильма «Мимино»: «Вы — летчик?» «Иногда… Вообще-то, я — эндокринолог». Все просто: моя бабушка была врачом-педиатром, и медицина была в моем поле зрения с раннего возраста. И я стал врачом, потому что, наверное, всегда хотел им стать, хотя до определенного момента не осознавал этого.
Для меня литература и медицина не исключают друг друга, и им даже не приходится бороться за «первенство»: они по-разному важны в моей жизни.
Вы говорите в интервью, что «Нью-Йоркский обход» не нужно воспринимать как документальную прозу. Можно ли сказать, что это автофикшн?
Это не документальная проза вообще, потому что там довольно много придумано. Автофикшн — это сейчас модный термин, модное направление, хотя самому жанру, как вы знаете, уже много лет. Например, в японской литературе конца XIX – начала XX века он тоже был самым модным. К нему можно отнести и Осаму Дадзая, и Сосэки Нацумэ и прочих. В «Нью-Йоркском обходе» безусловно присутствуют элементы автофикшн. Но при этом основной фокус там все-таки на тех, кто меня окружает. Там присутствует рассказчик, который во многом мне тождественен. Но книга эта не только обо мне.
А как же правило во всех учебниках creative writing — не писать о себе?
Главной книгой 2019-го года на американском рынке стал роман писателя вьетнамского происхождения Оушена Вуонга под названием On Earth We're Briefly Gorgeous («На Земле мы ненадолго прекрасны»). Это стопроцентный автофикшн: история самого Вуонга и его семьи. При этом Вуонг преподает в программе MFA, и не знаю, чему он учит своих студентов, но было бы забавно, если и он преподает те же правила: дескать, ни в коем случае не пишите о себе и так далее (смеется). Но сам своему совету, слава Богу, не следует.
«Кровь» с «любовью» тоже можно рифмовать, если это делать как-то по-новому.
И потом, почему нельзя писать о себе или вообще о том, о чем хочется писать? У того же Фолкнера есть на эту тему знаменитое высказывание: «If a story is in you, it has to come out». Кстати, перевести эту фразу на русский непросто, потому что тут присутствует игра слов: у come out два значения и оба подходят по смыслу. «Если у вас есть история, ее нужно выпустить наружу». Это один перевод. А другой вариант перевода: «Если у вас есть история, то все получится». Даже если это — история о себе.
У вас в «Нью-Йоркском обходе есть замечательная строчка про то, что «свободный художник — это оксюморон». А в чем несвободен художник, писатель?
Писателя, как и художника вообще, всегда определяют его границы. Границы в смысле внешних обстоятельств — например, в каком режиме у тебя есть возможность писать и так далее, – и границы внутренние, которые все время надо отодвигать, но чтобы их отодвигать, их надо сначала нащупать. И мне кажется, что становление стиля персонального — это во многом нащупывание своих границ. Если ты их не чувствуешь, если ощущаешь полную свободу, которая, естественно, всегда иллюзорна, то у тебя ничего не получится. Поэтому чем больше ты связан и несвободен, тем, как ни странно, лучше.
Вы пишете о том, что «взросление одомашнивает страх». Писательство помогает взрослеть?
Да, помогает. Потому что писательство дает двигаться дальше. Всякий раз, когда ты о чем-то пишешь, это «нечто» от тебя уходит, становится твоим прошлым. Поэтому записывая и таким образом превращая то, о чем ты пишешь, в пройденный этап, ты получаешь возможность отодвигать те самые внутренние границы. Страх — это одна из наших внутренних границ, но, разумеется, не единственная.
Кстати, отодвигать — не значит сносить. Все понимают, что избавиться от страха — от страха вообще — невозможно. Более того, чем дольше ты живешь, тем больше у тебя накапливается страхов. В этом смысле, мне кажется, у зрелости куда больше общего с детством, чем с юностью. Потому что в детстве у нас тоже много страхов, а юность часто бывает относительно бесстрашной. А потом, в зрелом возрасте, страхи — правда, уже другие — снова становятся частью нашей повседневности. И если от страха вообще никуда не деться, то вот с этим или с тем конкретным страхом можно как-то иметь дело, можно их одомашнивать. И писательство — один из способов это сделать.
Как вы относитесь к критике? Была ли в вашей жизни критика, которая вас морально подкосила, выбила из процесса?
Наверное, есть люди, которые не сомневаются в том, что они пишут, и вообще в том, что они делают, но я к их числу не принадлежу. Я сомневаюсь всегда. Меня не сложно убедить в том, что я написал полную дребедень. Когда я был совсем юн, несколько людей довольно безжалостно разобрали мои стихи. Я вспоминаю этот опыт с благодарностью, он был для меня важен.
Если критика по делу и бьет в самую больную точку, то это хорошо, хотя и очень больно. Тебя выбивает из колеи на некоторое время, но зато потом меняешься.
А вот случаи, когда человеку просто «не зашло» и он ругает, не задевают меня, только слегка раздражают. Например, про тот же «Обход» один читатель написал такой отзыв: «Я вот тоже врач, считаю, что книжка совершенно неинтересная, ужасная, автор не описал ни единого сколько-нибудь интересного клинического случая». Это не обидно, а смешно скорее.
Одна из самых частых жалоб людей, которые хотят написать книгу — отсутствие времени. В «Нью-Йоркском обходе» вы пишете, что ваш рабочий день начинается в пять утра, а заканчивается в девять вечера или даже в три часа ночи. Как при таком графике вы успевали писать? И как вообще находить время на писательство?
Знаете, в тот период, когда мой рабочий день начинался в пять утра и заканчивался в девять вечера, я ничего не писал. Это было просто физически невозможно. Я в общем-то и сейчас много работаю, плюс у меня семья, двое маленьких детей, просто мне помогает, что я живу далеко от работы и много на машине езжу. Пока сижу за рулем, что-то продумываю, а потом записываю. Что еще? Завожу будильники, в субботу встаю в шесть утра, чтобы писать, пишу на больничном.
Никакого лайфхака тут нет. Если у человека есть возможность в течение какого-то времени заниматься только писательством и ничем больше, то это, конечно, лучшее решение. Для этого и существуют всякие резиденции, ретриты и так далее. У меня такой возможности, к сожалению, не было никогда.
Но даже при напряженном графике, урывками можно что-то написать, было бы желание. Когда я учился в аспирантуре, у меня было гораздо больше свободного времени. Я помню многочасовые бдения в ожидании вдохновения. Сейчас у меня такой возможности нет, поэтому
я просто сажусь и пишу. А что из этого получится — время покажет.
«Нью-Йоркский обход» уже переведен на английский?
Нет, пока не переведен. И если он будет переведен, я бы хотел принять в этом самое непосредственное участие. В этом смысле набоковский подход к переводу собственных вещей кажется мне максимально здравым. У него «Камера обскура» по-английски оказывается Laughter in the Dark («Смех во тьме»), то есть главное – передать смысл. Если переводить «Обход» на английский, то какие-то вещи я бы просто переписал. Некоторые тексты должны быть на другом языке написаны по-другому, чтобы они получились интонационно эквивалентными.
Член жюри премии «НОС» Агнешка Любомира Пиотровска заметила, что многие книги из шорт-листа, включая вашу, — уже готовые сценарии для сериалов HBO. Вам бы хотелось, чтобы «Обход» экранизировали?
Почему бы и нет. В книге есть разные эпизоды, и из каждого можно было бы сделать самостоятельную серию, хоть они и не очень друг с другом связаны. Тут как с переводом: нужно было бы очень много чего поменять, переписать.
Самое важное, что должен помнить начинающий писатель?
Отвечу анекдотом. Это, кстати, к вопросу о критике. Одним из людей, кто когда-то давно разбирал мои стихи, был Лев Владимирович Лосев. Он по сей день остается одним из моих любимых поэтов. Кроме всего прочего, это был человек исключительно умный, тонкий и способный к преподаванию. Он был профессором в Нью-Гэмпшире, и тем, кто у него учился, страшно повезло. Я ему посылал стихи, а он отвечал подробно и достаточно безжалостно. Однажды послал Лосеву подборку из сорока стихотворений (а я тогда писал на-гора), и получаю ответ: из сорока стихотворений ему понравилось шесть, а в других — только отдельные строчки показались «небессмысленными». Он написал:
«У вас есть хорошие строчки, не давайте себе спуску и записывайте только то, что вам самим кажется обязательным».
Совет нехитрый, но важный.
Юлия Лысова