«Таксисты уже не помнят, зачем нужен Белый дом»
Российская столица в оптике современных писателей: от Шаргунова до Некрасовой
«Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок. От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных магазинов. «Э, какое месиво! - сердито подумала Маргарита, - тут повернуться нельзя». Такой увидела Москву героиня Булгакова, а Цветаева называла столицу «огромным странноприимным домом».
Москва стала одним из главных топосов русской литературы: она становилась свидетелем того, как рушатся и строятся империи, как сходятся и разлетаются семьи, как монастыри разрушаются ради проспектов. Москва же была и главным символом «капиталистического романтизма» девяностых, вдохновившего Виктора Пелевина.
Но в нулевые потускнели и карнавальные краски постмодернизма. Какой же увидели Москву писатели нового поколения?
Мы попросили Галиню Батюк прочесть тексты современных писателей о столице и выяснить, действительно ли она так похорошела за прошедшие годы?
«Если четвертая часть людей исчезнет, то оставшимся станет от этого только легче»
Героев сборника рассказов Романа Сенчина «Московские тени» объединяет место действия, общность социальной среды и возраст с разбегом в десятилетие. Время действия в тексте охватывает период с конца 1990-х до конца 2000-х. Героями становятся представители разных социальных слоев: безработный; выпускник Литинститута, работающий киоскером; выпускники Суриковского института, занимающиеся чем угодно, но только не живописью; не очень успешные актрисы, офисный сотрудник, продавец. Среди них как коренные москвичи, так и приезжие, однако в основном все они смотрят на Москву из окон съемной квартиры многоэтажного дома одного из спальных районов города. География сенчиновских рассказов широка: герои живут около станций метро Дмитровская, Профсоюзная, в Братееве, окружающий ландшафт при этом унифицирован до состояния заевшей копипасты.
«Вот и дом, где живу. Двенадцатиэтажный, один из многих в ряду таких же вдоль улицы. В первое время, как сюда переехали, я постоянно путался в этих домах-близнецах, подолгу искал свой».
Москва Сенчина – это существо с порванной пуповиной, без прошлого, без значимых историко-культурных мест, Москва – это только сегодня. Она переполнена людьми, как автобус в час пик:
«В Москве, может, миллиона два кошек, а людей-то сколько! Если в одно прекрасное утро четвертая часть людей исчезнет, то оставшимся станет от этого только легче».
Город уподоблен автоматическому механизму, работающему на предельной скорости и состоящему из множества мелких деталей. Героев, которые и составляют внутреннюю структуру этого механизма, охватывает экзистенциальный ужас от бессмысленности выполняемых операций: от контроля за поставками скрепок в регионы до обязанности улыбаться каждому клиенту магазина одежды.
Москва, кроме того, — не место для старости. Один из героев говорит, что в своем спальном районе не замечает стариков: может быть, город-автомат выплевывает их, как отработанный материал. Автоматизм приводит к всеобщей эмоциональной импотенции, люди лишены сколько-нибудь значимых душевных привязанностей, и максимум, что они испытывают от любого известия (с положительным или отрицательным зарядом) – раздражение.
Устоявшаяся в культуре оппозиция «Москва – периферия» не проявляется в тексте отчетливо, ясно обозначен только родной город Алексея Маркина из рассказа «Погружение» – это Минусинск. Все остальное − лишь расплывчатая «провинция». В отдельных рассказах герои предпринимают попытки уехать из столицы – хотя бы в Подмосковье, где в одном случае ритуально придаются вакханалии, во втором – устраивают пир, оборачивающийся мучительным поиском смысла жизни. В двух последних рассказах сборника – «Конец сезона» и «Сорокет» − происходит своеобразный бунт человека против ада повседневности. Герои, устраивая в одном случае выезд на шашлыки, а в другом – день рождения, оборачивают встречу в скандал, вызванный неудовлетворенностью окружающими людьми и своим положением в обществе.
В мраке прозы Сенчина есть всего лишь один просвет – любовь офисного сотрудника Андрея к случайно встреченной девушке. Несмотря на то, что Москва, согласно тексту, – это место не для любви, а для одноразовых связей, Андрей оказывается способен на искреннее чувство, однако автор, оставляя финал рассказа «Персен» открытым, дает понять, что модуляции в мажорный лад, скорее всего, не случится – «все будет так, исхода нет», и одни детали тотального механизма по мере износа просто заменят другими, усовершенствованными. Встреча Андрея с любимой девушкой, куда он так спешил, срывается. Разочарованный герой решает прибегнуть к журналу «Знакомства», завалявшемуся среди каталогов товаров:
«Возьмет, действительно, шаурмы, бутылок пять пива, сядет в кресло и будет звонить. Как их там обычно зовут? Кристина, Снежана, Мила, Алиса, Эльвира… Да, постебается. Поиграет. Так и пройдет вечер. А завтра всё будет нормально, завтра будет, как и вчера».
«Книга без фотографий» Сергея Шаргунова структурно напоминает сборник короткой прозы, однако по сути это автобиографический роман воспитания. Главный герой – москвич, все его детство и юность проходят в столице. Москва детства Шаргунова – Москва древняя: храм Всех Скорбящих Радости, Марфо-Мариинская обитель, Остоженка. Топология неслучайная: Сергей – сын священника, помогает отцу на службах, учится некоторое время в православной гимназии, — оптика для современных авторов необычная. В отличие от Сенчина, Шаргунов показывает Москву местом, где еще живы религиозные традиции, где еще не исчез дух «третьего Рима». Религиозная практика становится для главного героя и его семьи формой контркультуры с присущими ей тайными явками и паролями.
Однако по мере взросления героя меняется и его восприятие города: Сергей отдаляется от церкви, его влечет бурлящая жизнь Москвы светской. Динамичными, злыми, юными токами жизни пронизан новый для героя локус – факультет журналистики МГУ на Моховой улице. Как вышедшую из берегов стихию, готовую снести все на своем пути, воспринимает он погром взбунтовавшихся болельщиков на соседней Манежке. Студенты журфака едва спасаются от разъяренной толпы в стенах alma mater.
«Бешеные дети окраин крушили и уродовали все вокруг: били витрины, переворачивали и жгли машины. А в это время во дворе журфака (в воскресный летний день он был закрыт) тусовалась группка студентов. Они играли в сокс и ржали. Они не обращали внимания на внешний мир — гул, грохот и дым, долетавшие с Манежки. И только когда за забором начало бурлить (пробежал милиционер в растерзанной рубахе, за ним ватага голых по пояс дикарей) журфаковцы прекратили игру. В одну минуту улицу заполнила толпа. Впереди нее перекатывался автомобиль».
Уже взрослый герой ведет политическую деятельность, и Москва вновь меняет обличье – теперь это место карьеры, конкурентной борьбы острыми локтями. Ритм жизни города ускоряется до тахикардии, Сергей с кортежем охраны перемещается между офисами, подмосковной дачей, кофешопами. Однако Москва бывает коварна по отношению не только к приезжим, но и к тем, кому дана по «праву рождения», она становится символом безжалостной игры фортуны – в один миг карьера героя рушится.
«Это не город был с нарядным центром, но гулкая чаша. И я бежал по дну гулкой чаши. А вот и «Макдоналдс». По теплому залу я шел в бесплатный туалет. Постукивая. Бесчувственные ноги в летних башмаках. «Свободная касса!» — кричали справа. Слева жевали, гудя. С кафеля широко улыбались лужи. Они улыбались: «Теперь ты чернь» <…> через неделю я пошел в дворники. Не то чтобы я не мог ничего иначе заработать. Скорее это был жест».
Центробежные силы заставляют героя, потерпевшего неудачу, вновь и вновь покидать Москву, он словно действует по принципу «я только верной пули жду» и едет в Чечню, Южную Осетию и Бишкек, охваченный революцией, и тем не менее возвращается невредимым. Образ столицы уже вполне взрослого Сергея отличается от уютного образа старой доброй Москвы детства: она становится более урбанистичной, многолюдной.
«Я вышел из пивняка и попал в движение. Желтые лица поплыли вокруг, глаза посверкивали — это шагали общажники упрямой толпой. В глазах — тоска Азии».
В конце концов, герой оказывается в съемной квартире в районе станции метро «Молодежная» «в длинном блочном доме, обставленном десятком таких же домов». По воскресеньям он ходит с сыном, живущим отдельно с матерью, в церковь – композиция закольцовывается. Важно также отметить, что Москва в данном случае не изолирована от остального пространства: здесь и уже упомянутые поездки героя, и родственники, ближние и дальние, приезжающие в гости – «Москва! — Какой огромный странноприимный дом!», как писала Марина Цветаева.
Место встречи
Под обложкой сборника «Москва: место встречи» (АСТ; 2016) объединились эссе как известных российских писателей (Людмилы Улицкой, Дмитрия Глуховского, Алексея Варламова, Дмитрия Быкова), так и журналистов, художников, музыкантов (Ивана Цыбина, Алены Дергилевой, Андрея Макаревича и других). Они смотрят на Москву на разном расстоянии: кто-то, как, например, поэтесса и переводчица Марина Бородицкая – из самого сердца города, с улицы Пушкинской, а ныне – Большой Дмитровки; кто-то, как писатель и историк литературы Александр Архангельский, – с окраинной Матвеевки. При этом лейтмотив большинства текстов – ностальгия, ощущение утраты города детства и юности, которая, возможно, также символизирует и утрату какой-то части собственного «я» героев. Писатели с разной степенью грусти отмечают, как переменилась в лице столица.
«Москва исчезала на моих глазах, и тот город, который образовался в результате строительств и разрушений, мне не очень нравится. Совсем даже не нравится. Он утратил свой разляпистый, хаотический и мягкий облик, обаяние, складывающееся из соединения слобод, бывших деревень и усадеб, утратил свою кривоколенность и приватность, а до столичного города не дотянул по отсутствию городской культуры»,
− пишет Людмила Улицкая в эссе «Моя Москва: сороковые–шестидесятые». «Нет, многие дома так и стоят, как стояли, на своих местах, есть и улицы, и такая же толчея в метро, на вокзалах, но я хожу по родной Москве, и не покидает меня ощущение того, что у города вынули душу», − вторит тележурналист Иван Цыбин в эссе «Москвич московского разлива. Малая Никитская».
Некоторые авторы занимаются поиском топографически обусловленной культурной идентичности, пытаются выстроить связь между собой, предшественниками и потомками. «Все, что мама говорила о детстве в Лаврушинском, «в Лаврухе» казалось пережитым самим [мной], превратилось в густой золотистый суп с терпким ароматом лаврового листа. <…> Тут (в Замоскворечье – «Многобукв») есть что‑то от града Китежа, иду по улицам и переулкам, ощущая таинственный второй и третий пласт,
как будто сейчас проступят, проявятся, возвратятся отсутствующие здания, сады, люди».
Совсем иным представляется образ Москвы Алексея Варламова, выросшего в районе Автозаводской: «То, что на территории завода «Динамо» стояла церковь, в которой были погребены русские воины Пересвет и Ослябя, сражавшиеся с ордынцами на Куликовом поле, то, что в Симоновом монастыре подвизался Кирилл Белозерский, — всё это я узнавал много позже, как позже открывал для себя древнюю Москву, но она не была для меня родной в буквальном смысле этого слова. Родной была фабричная слобода, безбожная, по‑своему жестокая, со своей шпаной, своим блатняком, дерущимися улицами и дворами».
Для Дмитрия Быкова «местом силы» стали Ленинские горы, и, может быть, не столь важно, что здесь когда-то клялись Герцен и Огарев, что здесь рвала цветы бедная Лиза, что отсюда улетел Воланд, а важно лишь то, что это «бугорок любви», «и жизнь тут представлена в истинной своей полноте: роскошное рыжее осыпание в сентябре-октябре, прелестная влюбленность в апреле, летняя страсть, зимняя сыпучая мягкость и всегда тайна».
Москва в новейших романах российских авторов – место, где делают карьеры. В основном – чужие. Золотые купола из прозы «новых реалистов» потускнели, черепица потрескалась, на старых улицах ОМОН разгоняет молодежные протесты, а «похорошевшая» при Собянине столица окончательно превратилась в город–открытку: напоказ, не для людей. Но настоящая политика здесь творится не на свету, а в тени, в тумане.
«Илья направился через Садовую – к Патриаршим. Из всего этого города для ежиков в тумане здесь едва ли не единственное приличное место. Ну как приличное. Тоже гадостное, но всё же обаятельное в своем бесстыдстве. Если Трехгорка – это влажные сны хипстеров, то здешний нарисованный на куске холста Париж – пастбище их старших братьев и сестер». (Дмитрий Захаров. «Средняя Эдда»)
В романе Дмитрия Захарова эта «темная» подноготная раскрывается во всей своей лицемерной сути: чтобы назначить нужного человека спикером Совета Федерации, герои-пиарщики продвигают проект строительства эстакады на юге города и, столкнувшись с отчаянным сопротивлением жителей, решают проблемы не вполне легальными средствами. В таком контексте рисунки-граффити загадочного Хиропрактика, появляющиеся по всей Москве и загадочным образом убивающие своих героев, выглядят своеобразной местью Москвы за то, что с ней сделала власть.
В отличие от романа Захарова, Москва романа Игоря Савельева «Как тебе такое, IronMask?» – место тишины, несмотря на то что в стране произошел государственный переворот. Отсюда словно ланцетом вырезали активность: людям попросту все равно, что происходит вокруг них.
«Октябрь выдался холодным, и жители Москвы кутаются в шарфы и шапки, спешат по своим делам. Кажется, что никто не замечает происходящего.
Кажется, уже никто не может вздрогнуть от названия месяца в календаре: суматошная жизнь постсоветской Москвы стерла сочетание слов «Великий Октябрь», которое было в ходу в память о революции большевиков столетней давности».
В этой Москве даже таксисты уже не помнят, что такое «Белый дом» и зачем он нужен, не говоря уже о дорогих сердцу авторов «Места встречи» исторических местах. Политическое безвременье передается и настроению жителей:
«По доброй традиции, он не чувствовал, сколько времени сейчас в Москве. Ни движения во дворе – и никакой, безликий, рассеянный свет, который может означать почти любой час».
Москва Савельева – это живой парадокс, Москва без Москвы, элита которой пережидает революционные события на горнолыжных курортах. И не потому, что боится за свою жизнь, а потому что понимает – стоит переждать, как все вернется на круги своя.
Это вечное возвращение, переход от Москвы бурлеска к Москве силовиков емко подметил Дмитрий Глуховский в романе «Текст»:
«Москва стояла сейчас как голое ноябрьское дерево – влажная, темная; раньше вся она была обросшая яркими вывесками, киосками для торговли чем попало – а теперь посуровела, стряхнула с себя разноцветицу, разделась до гранита.
<...>
«А сейчас она как будто ему снилась – она ведь часто снилась ему там, на зоне. Она стала строже и прилизанней, серьезней, официальнее – и выглядела от этого по-понедельничному похмельной. Он узнавал ее и не узнавал; чувствовал себя в ней чужим, туристом. Туристом из Соликамска, и еще из прошлого».
Иногда кажется, что от вечного порочного круга этот город может спасти только настоящая катастрофа. Поэтому тот же Глуховский устраивает ей ядерную перезагрузку в серии «Метро», а Евгения Некрасова производит онтологическую бурю в повести «Несчастливая Москва».
Нина, главная героиня повести Некрасовой, прогрессивная сотрудница музея великого писателя-авангардиста, приехала в Москву из некоего «Пункта, название которого можно прочесть только при максимальном увеличении гугл-карты». Оппозиция Москвы и остальной обитаемой части российской ойкумены подчеркнута безликим образом внемосковского пространства и постоянными помехами связи во время разговоров с мамой. Нина очень любит Москву и, даже приехав в гости в Пункт, вспоминает, «как серебряной стружкой рассыпается Новый Арбат, как ласково отражаются боками друг в друге Чистые, как благословляют на пьянство Патрики». В Москве существует своя внутрипространственная иерархия: Бульварное кольцо, Садовое, Третье транспортное и МКАД, и ещё один круг в сердцевине – «древний, зубастый и из красного кирпича».
Чем дальше от центра, тем хуже, как по Аврелию Августину, – эманации добра божественного абсолюта слабеют по мере удаления от него.
Одним утром Москва становится местом, где разворачиваются почти апокалиптические события – люди превращаются в уродливых чудовищ, описанных поистине с босховской изощренностью.
День за днем москвичи претерпевают новые трансформации – уродливость проходит, но они испытывают нестерпимое сексуальное влечение, лишаются частей тела, теряют детей, начинают говорить на чистейшем английском, как на родном языке, но при этом русский забывают. Что удивительно, степень поражения неизвестной эпидемией обратно пропорциональна некогда работающей радиально-кольцевой системе счастья – чем дальше от центра, тем меньше вероятность попасть в число «прокаженных». Зона отчуждения теперь располагается не за пределами МКАДА, а внутри. Кольца Москвы становятся кольцами ада – кажется, что на город обрушились все проклятия тех, кто был ею обижен, недолюблен, кто в сердцах пожелал «третьему Риму» гореть огнем. Некрасова создает фантасмагоричный, одновременно страшный и смешной образ катастрофы, отражающий хрупкость и иллюзорность урбанистической цивилизации. Эпидемии подвергаются как отсталые «люди-прошлого», так и «люди-будущего» (такие, как Нина), и автор иронизирует над обеими категориями. Несмотря на то, что москвичи, как растревоженные насекомые, вспомнив о родственниках за пределами МКАДА, спешат прочь из Москвы, героиня, как почти единственный выживший в зачумленном городе, остается верна любимой Москве и окольцовывает её своим круговым движением на велосипеде.
Разочарованные результатами рывка страны к капитализму и творческим бессилием постмодернизма, писатели новой эпохи тосковали по древней, понятной Москве, Москве «Третьего Рима» и мороженого за три копейки. Ностальгия по старым дворам и переулочкам вроде бы подсказывала способы почувствовать культурную связь со столицей прошлого. Но стоило ли в это прошлое возвращаться? Быстро выяснилось: если вернуться обратно, то не факт, что это «обратно» тебе понравится. Духовность если и была чертой старой Москвы, то осталась в памяти, а вернуть старый город невозможно. Вместо него: лишь руины конструктивистских шедевров и прямые проспекты, выскобленные для парадных маршей Росгвардии.
Неудивительно, что из этого города хочется уехать, но какой будет Москва будущего? Покажет время.
Галина Батюк, Сергей Лебеденко