Лара Вапняр: «Я на 50% русский писатель, на 50% — американский»
Еще в юности Лара Вапняр переехала в США. Тогда у Лары не было ни знания языка, ни писательского опыта, но ей хотелось, чтобы в незнакомой стране ее услышали. Затем Лара попала в «Нью-Йоркер» и проснулась знаменитой.
Мы обсудили, на каком языке звучит ее писательский голос и как преподавание литературного мастерства сказывается на творчестве.
Сегодня Лара Вапняр - автор нескольких книг, некоторые из них переведены на русский: сборник рассказов "Брокколи и другие истории о еде и любви", романы "Мемуары музы", "Пока еще здесь". Ее последний роман "Раздели меня на ноль", вышедший прошлой осенью, пока существует только в английском варианте и получил уже множество доброжелательных откликов. Писательство Лара соединяет с преподаванием creative writing в Колумбийском университете в Нью-Йорке.
В первую очередь хотелось бы спросить о том, как вы пришли к писательству. Были ли какие-либо опыты в детстве или до эмиграции?
У меня мама писала учебники по математике. Но сама я не собиралась быть писателем. У меня было много разных планов — хотела быть врачом или ученым-микробиологом. Потом я решила, что буду заниматься чем-то творческим, хотя понятия не имела, чем — тоже такое наивное детское желание.
Перед эмиграцией я закончила педагогический институт, но не успела поработать. А когда мы приехали в Америку, я была беременна, и сразу искать работу было невозможно.
Я относилась к эмиграции, как к приключению, не думала о том, что это может быть тяжело. Это было потрясающе, я никогда до этого не была за границей. Я сидела дома и понимала, что оказалась в полном вакууме.
Я тогда очень много читала, смотрела фильмы — чтобы подтянуть язык. И первой моей идеей было написать сценарий. Я подумала, что с моим английским — он тогда был очень-очень плохой — проза не получится. Там ведь нужен хороший английский, а сценарий — нормально, никто не заметит (смеется). В общем, начала я с того, что написала сценарий.
Вам нужно было выразить себя или это был такой способ иначе отрефлексировать реальность вокруг? Почему такая потребность в творчестве?
Я думаю, и то, и другое, но тогда я отдавала себе отчет только в первом. Хотя я уверена, что на подсознательном уровне потребность в рефлексии была: я попала в новый страшный непонятный мир, и это нужно было как-то провернуть через мясорубку в голове.
Но в большей степени я начала писать от одиночества. Мне не с кем было общаться, меня никто не понимал. Я видела, что есть какой-то американский мир за стеклом, видела этих людей и понимала, что проникнуть мне к ним — невозможно. Я хотела, чтобы они меня увидели, услышали. Поэтому я стала писать именно на английском.
Рассматривали ли вообще возможность публикации? Или тогда это было творчеством ради творчества?
Вы знаете, мы как раз вчера обсуждали это с мужем. И я до сих пор не понимаю, как мне вообще могла прийти в голову — с моим плохим знанием языка — идея, что я могу стать автором, пишущим на английском. Муж считает, что я тогда просто до конца не понимала, насколько это трудно. И отсутствие страха было вызвано не смелостью, а наивностью. Я не понимала, например, что опубликоваться в журнале «Нью-Йоркер» для начинающего американского автора — вроде моих студентов — практически невозможно. Думаю, я попала в «Нью-Йоркер» благодаря смелости — я ведь абсолютно не боялась, — ну а смелость в свою очередь была вызвана... слабоумием (смеется) и непониманием ситуации.
Насколько я знаю, свой первый рассказ вы показали преподавателю, который как раз работал в «Нью-Йоркере»? Как вообще на такое решиться?
Вот решиться показать преподавателю было очень трудно, очень. У нас было два преподавателя, блестящих невероятно, самые звезды нашего факультета — Луис Менанд и Андре Асиман. Их все очень боялись.
В какой-то момент — ну надо было хоть кому-то уже показать — я пришла к Андре Асиману со своим рассказом. Он согласился прочесть его на досуге, а спустя время попросил зайти к нему в кабинет после занятий.
Я так боялась, что заперлась в туалете, встала там на колени и стала молиться. Ну, чтобы ему понравился мой рассказ, чтобы он мне не сказал ничего ужасного, мол, иди отсюда, девочка, и больше никогда не пиши. А оказалось, что ему очень понравилось. И уже он показал мой рассказ Луису Менанду который работал в «Нью-Йоркере».
И что — вы проснулись знаменитой? Ведь «Нью-Йоркер» — это правда какая-то невероятно высокая планка для первой публикации.
Да, именно это и произошло. Я об этом даже в своём последнем романе написала, включила туда эту сцену.
В день, когда опубликовали мой рассказ, мы с подругой пошли в галерею. Раннее утро, галерея пустая, мы с ней ходим, смотрим картины. Услышала разговор смотрительниц, одна говорит другой: "слушай, ты видела новый номер «Нью-Йоркера»? Там рассказ какой-то русской девочки, это совершенно отвратительно, не понимаю, как журнал мог так опуститься". Вот, что значит - проснулась знаменитой.
Как вообще автору с советским бэкграундом вписаться в американскую литературную жизнь? Или в вашем случае все просто удачно сложилось?
Мне кажется, тут дело не в бэкграунде, все зависит от личных качеств. Я ведь в Советском Союзе всегда чувствовала себя как-то неуютно, мне было тяжело общаться с людьми. Не потому, что это была чужая для меня страна, а потому что это я такая, мне трудно дается общение, в любой компании сидела молча и очень стеснялась. То же самое у меня в Америке. То есть мне лучше удается выражать себя в письме не из-за другой страны, а именно из-за личных качеств.
Вы себя сейчас ощущаете представительницей другой культуры? Дает ли это вам какую-то особую оптику? И главное, вы считаете себя русской или американской писательницей?
Я всегда считала, что я на 50% русский писатель, на 50% — американский. Потому что мой язык — английский, именно американский английский, и я очень много на нем читаю. И в литературе я американский подход использую. Но душа у меня русская, как и мысли, и склад характера. Я же не просто родилась в России, я стала там взрослым человеком. У меня определенный взгляд на вещи — русский.
Так что, думаю, я как писатель представляю собой вот такую комбинацию чего-то истинного внутреннего русского с внешним американским.
И все же ваш литературный голос звучит на английском, верно? Вы вообще пробовали писать на русском?
Я пробовала писать пару статей по-русски, это очень тяжело. Знаете, чтобы прорваться через бездну того, что я читала на обоих языках, и отыскать настоящий мой личный голос на английском, мне потребовалось, кажется, больше десяти лет. А в русском у меня своего голоса нет. Когда я пишу что-то по-русски, я чувствую, что подражаю, что это все чужое, не мое. Думаю, если бы я была русским писателем, у меня столько же времени ушло на поиски своего голоса. Он не появляется вот так на пустом месте.
А как вам читать ваши тексты в русском переводе?
Я думаю, перевод объективно очень хороший. Но мне все равно обидно, когда люди не могут меня прочитать в оригинале. Все дело в интонации, в чувстве ритма, в построении предложения. Предложение очень простое, но в нем есть что-то особенное. Я боюсь, по-русски это очень трудно поймать, и переводчик не виноват. По-русски получается обычное простое предложение.
Вы думаете о читателе? Представляете себе, что вы ему скажете?
Вы знаете, я никогда не представляла себе читателя и никогда под него не подстраивалась. Но может потому, что я из России и пробивалась здесь одна, без каких-либо связей, мне все время приходилось расти. Поднимать планку и перепрыгивать ее. Иногда думаю, насколько мне было бы спокойнее жить, если бы я знала, что я и так уже известный писатель, что можно расслабиться, и меня все равно будут публиковать. Но меня преследует страх, что меня забудут. Постоянно приходится расти — не ради читателя, а ради...
Ради писательского выживания?
Да, верно. Это очень тяжело, очень нервно, но, с другой стороны, я этому благодарна. Ведь если бы эта борьба за выживание меня не подгоняла, я бы, мне кажется, не нашла в себе силы воли для такой постоянной работы.
Я бы теперь хотела поговорить про ваш опыт преподавания литературного мастерства. Как вы вообще к этому пришли и помогло ли вам, может быть, ваше педагогическое образование?
Диплом педагогического мне помог только в одном. Я была в группе самая тихая, не выступала на семинарах и боялась отвечать на вопросы преподавателя. Но я очень много читала. Я читала все в списках литературы, и необязательное тоже. Так что образование помогло именно на уровне объема знания литературы: я знаю даже малоизвестных, забытых авторов. А в смысле методики преподавания - к своей я приходила методом проб и ошибок, сама. Я чувствовала, что именно не работает, что не получается, что студентам ничего не дает, и искала другие методы. В конце концов я пришла к нынешней методике, которую не меняю уже последние шесть-семь лет.
Ваша методика больше исходит из писательского или преподавательского опыта? Чувствуете ли вы, что сами чему-то учитесь на собственных семинарах?
Тут, я бы сказала, тоже пятьдесят на пятьдесят. Что-то сформировано именно преподаванием, а еще опытом чтения. Я знаю, что нужно студентам, отчего их тексты становятся лучше. В этом же и есть моя цель.
Я перестала верить в то, что невозможно научить человека писать.
В это я верила первые, скажем, пять лет, когда только начинала преподавать. Теперь я абсолютно верю в то, что человеку можно помочь — если у него есть талант. Студенты теряются, не понимают, бросаются делать то, что не нужно, потому что это принадлежит другому писателю, хотя у них самих есть редкий уникальный голос, о котором они не знают.
И насчет того, что я сама учусь на своих семинарах — да, так и есть. Бывает, я пишу какую-то сложную сцену, и думаю: “пойду по простому пути, никто не заметит”. А потом вспоминаю, что сама учила студентов, что так нельзя. И это очень стимулирует. Пишу так, чтобы не было стыдно не перед читателями, а именно перед студентами.
А вообще полезно это общение с молодыми авторами?
Очень, очень, я обожаю это. Студентам, может быть, не хватает опыта, но зато у них есть энергия. Я очень не люблю тех — есть такая категория преподавателей, — кто начинает преподавать, разочаровавшись в творчестве. Это ужасно, потому что свое разочарование они несут студентам, которым, наоборот, необходим энтузиазм. Если я когда-нибудь сама разочаруюсь, перестану верить, что писать — стоит, что это невероятно здорово, — думаю, мне нужно будет отойти от молодых писателей как можно дальше. А так у них — энергия, молодость, радость новизны, уверенность, а у меня — энтузиазм от того, что я в действительно верю в то, чем занимаюсь. И мы друг друга подпитываем.
Вы говорили, что начинали с написания сценария. И теперь, после такого перерыва, вы снова работаете над сценарием. Вы до этого пробовали возвращаться к сценарной работе, или сосредоточились только на прозе?
Много лет назад я написала тот сценарий — на чудовищном английском, — разослала его по компаниям, к нему даже был какой-то интерес. Но потом у меня пошло с прозой. И я тогда была уверена, что проза — это как бы высшая степень литературы. Что такое сценарий? Сценарий — это не искусство, это ремесло какое-то, так я к этому относилась. С презрением. Зачем возвращаться к низшей ступени, когда я была на высшей? А теперь, я бы сказала, они выровнялись — проза и драматургия, именно драматургия для кино.
Это случайно произошло, мне даже не приходило в голову заниматься сценарием, я была занята романом. Моим предпоследним романом заинтересовались в Голливуде, стали интересоваться, как бы его переделать. И тогда у меня случайно возникли идеи для двух разных сериалов. Я подумала, что это очень легко — набросать идею для сериала. Что это ничего не стоит по сравнению с тем, что я много лет пишу романы, у меня свой голос, я вроде хороший писатель. А когда мне наконец удалось заключить договор, и я села за сценарий, я поняла, что это ни на секунду не легче, чем писать роман - совершенно другое умение.
Мой опыт в прозе мне безусловно помогает: я понимаю, как создавать героев, сцену, сюжет, структуру, — но есть какие-то умения чисто сценарные, которые у меня отсутствуют, о каких-то специфических моментах у меня представление на уровне студента первого курса. Так что я сама себя учу. Но это новая планка, которую я должна перепрыгнуть.
Какие ваши дальнейшие планы? Хотите развиваться в сценарном направлении или все же в большей степени вы прозаик?
Если бы мне задали этот вопрос год назад, я бы ответила, что я прозаик, что писать сценарии для меня — просто интересный опыт. Но дело в том, что последний мой роман был очень личным и тяжелым, я вложила в него много сил и чувствую, что опустошена. У меня просто нет идей для новой прозы. Даже для рассказов, не то, что для романа. Так что пока у меня нет выбора.
Бывает, я скучаю по предложению в прозе. Как создаешь его, чтобы оно было минималистским, но все как будто звенело. И иногда мне приходят отдельные предложения - в отсутствии историй, сюжетов, каких-либо идей.Беседовала Наталья Очкова