«Одно из главных правил драматургии: убивайте любимых!»
Алексей Поляринов — автор романа «Центр тяжести» (2018), сборника эссе «Почти два килограмма слов» и перевода романа Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка» (совместно с Сергеем Карповым). В сентябре 2020 года вышла новая книга Поляринова — «Риф». А 20 октября автор встретился с магистрантами программы ВШЭ «Литературное мастерство».
Как вы сочетаете три свои основные ипостаси: писатель, эссеист, переводчик?
Я писал роман «Центр тяжести», и у меня ничего не получалось — я в определённый момент понял, что пишу эпизоды, по отдельности, может, даже неплохие, но у меня нет никакой структуры. Меня это не устраивало, я понимал, что это не выдать за фичу никак, определённо — баг.
В же время я читал роман Дэвида Митчелла «Black Swan Green», тогда он не был доступен на русском. Пришла идея перевести, я начал без какого-либо метода, без знания того, как это работает. Там, где я не очень понимал, что происходит, я стачивал так, как мне надо. Это нельзя считать переводом в полном смысле слова — уже за первую страницу мне бы Виктор Сонькин руки сломал за то, что я делаю.
Но для меня это был важный опыт в плане промышленного шпионажа. Я ресёрчил про клиперы для «нулевого» романа. До того, как пришли пароходы и убили всё парусное судоходство, клиперы были самыми быстрыми кораблями. У них была конструктивная особенность: они были очень длинными и узкими. Было очень важно точно воспроизвести технологию. Какая-нибудь шхуна плывёт до места месяц, а клипер за месяц и туда, и обратно, и, естественно, это экономило большие деньги. Мне нравится история о том, что клиперы охраняли, чтобы никто туда не залез и не измерил их. Но были специальные люди, которых нанимали, чтобы они залезли и померили клипер. Эта война продолжалась довольно долго, и всё-таки чертежи слили. Так же я относился к своей попытке перевода романа «Black Swan Green». Я чувствовал себя человеком, который с рулеткой залез на чужой клипер и пытается понять: «Каким образом ты это сделал? Почему у тебя это работает, а у меня нет?»
Структура романа Митчелла мне понравилась, сейчас его издают как «Под знаком чёрного лебедя» — роман про детство, в нём 13 глав, каждая глава — один месяц. Мы наблюдаем за тем, как Джеймсу Тейлору исполняется 13 лет. Я перевёл, с опечатками выкладывал главы в «Живом Журнале»1, практически не редактируя — никогда так не делайте! По какой-то необъяснимой причине появились читатели. Так появилась у меня вторая душа переводчика, которую я не особо звал и не особо ждал. В этом есть что-то сектантское: ты заходишь в тему, а потом поздновато оттуда уходить, и ты просто продолжаешь, потому что — «почему бы и нет?».
Мне, как автору своих текстов, перевод очень помог. Это для меня стало большим освобождением. Многим не понравится написанное, многие будут не любить, многие мне дадут по голове, но я могу.
Часть эссеиста поддерживает остальные, это тоже работа исследователя. Мне нравилось собирать монографии, и из них потом компилировать свой стройный текст, в котором есть моя внутренняя встроенная история. Меня этому тоже научил перевод, я видел, как момент встроенности возникает в хорошем романе: читаешь, у тебя всё разбито, а потом возникает щелчок, и оно складывается. Эссе – маленький роман. Я его собираю, как матрёшку. Месяц страдаешь, но, когда матрёшка складывается — это большое счастье для автора.
Почему часть действия романа «Риф» происходит в США?
В плане исследований сект Россия находится в XIX веке, нет научного подхода, что хорошо работало на мою тему «замалчивания и проговаривания». В романе получилась архитектурная конструкция: в России — про замалчивание, в США — про проговаривание. В США после дел Чарльза Мэнсона и Джима Джонса появилась научная дисциплина, посвященная сектам2. Более того, когда я открыл для себя Уолтера Де Марию, я обнаружил, что мне нужно делать часть романа в США, потому что одна героиня поедет смотреть «Поле молний».
Почему роман именно о сектах?
Я увидел на улице человека, отдаленно похожего на Курта Кобейна: он был пьяненький, грязненький, в белой рубашке, джинсах. И всё время зачёсывал волосы назад. Я подумал: «Какой интересный жест! Наверное, у него есть гитара, я его куда-нибудь впишу!» Человек остался в романе: мысли героини о нём — буквально мои мысли. А почему он такой? И начинаешь дальше раскрывать.
Параллельно я читал «Переписку из двух углов» Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона. По-моему, Гершензон говорит: «А что, если наш культурный багаж — рога, которые мы с собой носим? И, наверное, чтобы быть собой, мы должны эти рога, культурный багаж, сбросить». Образ наложился на того парня-Кобейна — студента странного, забитого.
А потом я прочитал про Наполеона Шаньона, который уже совсем харизматик.
Когда эти три образа друг на друга наложились, у меня вдруг возник сюжет: есть харизматичный, бешеный профессор, который убедил всех, что он гений, но при этом что-то мутит. У него есть забитый студент, которого он полностью себе подчинил. Сама собой возникла динамика. Я прочитал где-то про братства в кампусах (fraternities), что всё это очень напоминает сектантство. И вот тут уже начал читать конкретно про секты.
Было ли желание погрузиться в какой-нибудь пласт «Рифа» больше, чем в остальные?
Такой соблазн всегда есть. Я, как неопытный автор, всё время сражался с собственными персонажами. Когда возникает персонаж, который тебе кажется хорошим, он начинает угонять у тебя роман. Так было с Гариным (антагонист в романе «Риф»), в какой-то момент его стало слишком много. Я понял, что сейчас будет роман вообще про него, а у меня не такие планы. Я начал его жёстко выпиливать оттуда, и, наверное, перестарался в этом плане.
Когда я писал первый роман, то пытался нащупать свои границы. Первый роман — это всегда тяжело: ты одновременно и пишешь, и учишься писать. «Центр тяжести» весь такой раздёрганный, разнузданный, потому что там есть моменты, когда я изучал себя. А когда я писал «Риф», у меня была уже совершенно другая задача: могу ли я создать симфоническую, архитектурную структуру, которая будет работать на нескольких уровнях; будет слоеной и не будет разваливаться, как «Центр тяжести». Я постоянно напоминал себе об этом. Когда один слой начинал грыжей вылезать, я его жёстко купировал. Поэтому «Риф» получился, как я сейчас понимаю, чересчур сбалансированным. И мне совершенно нечего противопоставить, когда мне говорят, что он слишком симметричный, наверное, так и есть. Довольно иронично, что я написал слишком симметричный роман, так как сам три года назад отпинал Иэна Макьюэна за то же самое.
За что вы критиковали Иэна Макьюэна?
Моя претензия к нему в том, что он — человек огромного таланта, который делает одно и то же сальто назад на протяжении тридцати лет. После я написал про Кадзуо Исигуро. Он сделал сальто назад три раза, потом ему надоело. Исигуро, понимая, что ему влетит от всех, писал что-то совершенно новое каждый раз, постоянно обжигался. Поэтому он стал действительно великим — в отличие от Макьюэна.
Я до сих пор помню роман «Дитя во времени» Макьюэна. Он мне невероятно понравился, особенно своей жутью. Один из самых страшных моментов в литературе, когда в первой главе у героя пропадает дочь. Там Стивен Кинг отдыхает!
В какой-то момент вам захотелось спасти Юрия Гарина?
Наоборот, одно из главных правил драматургии: убивайте любимых! Если вам жалко своих персонажей, вы никогда не напишите ничего хорошего. Вы не должны пытаться спасти героя, который вам не нравится. У меня был соблазн оправдать Гарина, я не позволял себе это сделать. Все герои оказываются в одном помещении, я знал, что они сойдутся, но не знал, что будет дальше. Когда я только написал яму, и их оттуда сразу достали — это оказалось достаточно разочаровывающим, даже для меня. Я вспомнил «убивай любимых!» и понял, что эти люди должны пройти через перерождение, мне придётся им сделать очень больно. И когда я стал делать им ещё больнее, у меня заиграло! Изначально даже не было концепции, что они окажутся в собственной голове. Но когда герои туда попали, я впервые немножечко выдохнул, понял, что роман не такой уж дурацкий, как я думал.
Допустима ли политика в романе?
Работа над ошибками, которую я провёл с «Центром тяжести», научила меня тому, что лучше избегать прямых манифестаций и прямого привязывания к «сейчас». Это работает, только когда ты невероятно хорош, как автор. Я понимаю свои границы.
Какую книгу о писательстве вы считаете самой ценной?
Для меня самая ценная книга о писательстве — «Как писать книги» Стивена Кинга. Не использовать наречий, меньше эпитетов — это действительно ценные советы.
Как вы относитесь к постмодернизму? Что сменит его?
Я не хотел произносить слово «метамодернизм», потому что его не существует. Когда говорим про постмодернизм, мы должны учитывать тот факт, что живём в хвосте кометы, которая уже пролетела. Если и существует какое-то новое течение, которое сейчас иногда именуют метамодернизмом, мы находимся пока в его ядре и не можем наблюдать оттуда. Проблема наблюдателя: ты не можешь наблюдать изнутри чёрной дыры чёрную дыру, нужно из неё вылезти. Лет через тридцать будет понятно, где мы находились в 2020 году. Наше поколение должно создать что-то другое. В связи с метамодернизмом часто упоминают Дэвида Фостера Уоллеса. Его эссе 1993 года Уоллеса «E Unibus Pluram: Телевидение и американская литература» называют манифестом «новой искренности».
В «Стражах галактики», когда происходит какой-то невероятно трогательный момент, его тут же автор обесценивает каким-нибудь тупым гэгом. Такой очень постмодернистский приём продолжают использовать авторы старшего поколения, но меня и авторов моего поколения подобное уже бесит! Нам кажется, что происходит обесценивание эмоций.
Постмодернизм — культ неясности, культ иронии. Я — ярый противник иронии. Ирония захватывает тебя, как наркотик: сначала тебе хорошо, потом ты без него не можешь. Ты превращаешься в заключённого, который поёт гимны клетке, в которой он заперт. Из ироничной клетки мне хочется вырваться.
Я постоянно себя ловлю на моментах, когда из меня идёт что-то искреннее, а я пытаюсь обесценить. Нельзя открываться — тебя ударят в самое мягкое! Цитируя эссе Уоллеса: «Новое движение литературное и культурное будет, в первую очередь, противиться постоянному обесцениванию эмоций». Наверное, поэтому движение будет более эмоциональным и менее концептуальным. Я сейчас спекулирую, имейте ввиду, мы находимся в хвосте кометы постмодерна и не знаем, что будет в следующей комете.
Для меня важно не обесценивать то, о чём я пишу, быть серьёзным. В этом плане роман «Риф» не очень постмодернистский. Я его концептуально сделал, но там нет иронии, он довольно серьёзен по отношению к собственной теме.
Какова ваша стратегия самопиара?
Всё по наитию, у меня нет абсолютно никакой стратегии. Мой любимый мем на эту тему: «Да у меня была какая-то тактика, и я её придерживался». Я никогда не отвечал на комментарии в «ЖЖ», мне это было совершенно неинтересно. Я в телеграм ушёл, потому что там нет комментов, вкидываешь туда мысль и живёшь дальше. Я просто старался делать свою работу хорошо. Никакой вовлекаемости, охвата и всего этого. Когда выходил «Центр тяжести», я заплатил за рекламу в Телеграме: потратил тысячи четыре рублей, ко мне на канал пришли пятьсот человек. Это была вся моя маркетинговая компания!
Как отвечать на обидные комментарии?
Никогда не знаешь, что тебя резанёт и в каком месте. Совет молодым авторам: никогда не отвечать на это, даже если тебя кажется, что ты сейчас красиво с mind drop`ом сделаешь. В таком случае ты всегда будешь выглядеть полным дебилом.
Как отвечать на похвалу?
Сказать: «Спасибо большое, я польщён!» Даже если тебе кажется, что снисходительно похвалили.
А если похвалили не так, как хотелось?
Всегда так хвалят, обычная ситуация.
Беседовал Андрей Косенок
1. Блог Алексея Поляринова — https://polyarinov.livejournal.com/
2. Тобиас, Лалич «Плененные сердца, плененные умы: Освобождение и исцеление от культов и насильственных отношений»; Сингер, Лалич «Культы среди нас»; Бульози (Буглиози) «Helter Skelter: правда о Чарли Мэнсоне».