Писать — совмещать. Александр Стесин
Многобукв продолжает цикл интервью с современными российскими писателями, которые пришли в литературу из самых разных сфер: от театра до теоретической физики. И, конечно, у каждого из них есть собственные ответы на вопрос, как уместить две жизни в одну. На этот раз интервью цикла — с Александром Стесиным.
В диснеевском мультфильме «Рататуй» была такая фраза:
Не каждый может стать великим художником, но великий художник может прийти откуда угодно.
И хотя речь шла о поварском деле, утверждение кажется верным для любого искусства, для литературы в частности. Взять хотя бы признанных классиков. Жуль Верн – адвокат, Льюис Кэрролл – математик, Франц Кафка – страховщик, Фёдор Достоевский – инженер, Михаил Булгаков – врач. Список этот далеко не полный. Известно множество примеров, когда писателями становились люди подчас совсем не творческих профессий. Однако легко сказать «становились», но что это означает на практике, в особенности применительно к сегодняшнему дню?
Возникает множество вопросов, причём не только творческого, но и бытового характера:
Можно ли прожить одним только писательским трудом? А если нет, то как совмещать основную работу и писательство? Где найти время? И силы? Как восполнять пробелы в знаниях, если ты не филолог по образованию? И надо ли?
Для молодых писателей, только начинающих свой путь, все эти «как» и «где» сейчас весьма актуальны. А литературные корифеи прошлого кажутся бесконечно далёкими, чтобы идти по их стопам. Нужны новые ориентиры.
Александр Стесин
Поэт, прозаик, эссеист, переводчик современной американской поэзии. Лауреат различных литературных премий, в том числе «Русской премии» (2014) за повесть «Вернись и возьми» и премии «Новая словесность» (2019) за книгу «Нью-Йоркский обход». Окончил литературный факультет (отделение поэтики) университета Баффало и курсы по французской литературе в Сорбонне. Так же получил медицинское образование, в настоящее время работает онкологом-радиотерапевтом в Нью-Йоркской клинике.
«В конце концов ты сам должен где-то пробираться наощупь, никто тебе эту дорогу до самого конца не осветит фонарём».
Вы учились на литератора в университете Баффало и потом в Сорбонне. Вас публиковали. Почему же решили стать врачом?
Да, я учился в Баффало. Там было замечательно. После окончания, кстати, решил, что буду писать исключительно по-русски. Но я тогда писал только стихи, не прозу. А стихами на жизнь не заработаешь, на каком бы языке ты их не писал. Поэтому наличие у меня каких-то публикаций русскоязычных стихов, не имело никакого отношения к выбору профессии и заработку. При этом я всегда имел в виду медицину. В Америке, кстати, в мединститут поступают уже по окончании университета, так что это не то, чтобы я сделал резкий поворот. Это здесь вообще очень распространено, когда человек учится в университете, выбирает какую-то специальность, а потом занимается чем-то ещё. У меня есть близкая знакомая, она защитила в Гарварде кандидатскую степень по аналитической философии. А потом поступила на юридический и стала юристом. В Америке это нормально, здесь другая система образования. Так что отчасти моя биографическая специфика обусловлена этим.
Когда приняли решение учиться на врача, не боялись, что на творчество не останется ни сил, ни времени?
Действительно, на стадии обучения, ординатуры, стажировок очень мало остаётся времени на что либо ещё. И у меня бывали периоды, когда я просто не мог писать. Я очень переживал по этому поводу. Но как-то с годами всё уладилось. С одной стороны, по окончании всех этих ординатур рабочие часы становятся более человеческими. А с другой – я научился писать урывками и как-то планировать время.
И как выглядит ваша писательская рутина?
Я знаю, допустим, что консилиум в семь утра. Тогда у меня с половины шестого, с шести есть время, чтобы что-то поковырять полчаса. В эти полчаса я, конечно, скорее читаю, думаю, набрасываю что-то. Писать даже не пытаюсь. Потом еду на работу. Бывают дни, когда мне надо к девяти, тогда я просыпаюсь в те же шесть утра, и у меня есть полтора-два часа – тут уже можно писать. Ну и по выходным тоже что-то удаётся. Звучит, конечно, неудовлетворительно, но с годами привыкаешь работать в таком режиме.
А когда вы начали писать собственно прозу?
Первый мой прозаический опыт – это был тревелог. Мы с моей женой, тогда ещё подругой, поехали на Приполярный Урал со знакомыми, с группой этнографов, которые занимались генеалогией пелымских манси. И вот с ними мы отправились в экспедицию в тайгу. Это был совершенно невероятный какой-то опыт, который мне захотелось описать. Но, понятное дело, строчить об этом стишки было бы как-то смешно. И я написал тревелог, который потом вышел в журнале «Октябрь». Это был мой первый опыт записывания в строчку, а не в столбик.
Следующее, что я написал в прозе, были рассказы из серии «Бронкс», которые потом стали частью «Нью-Йоркского обхода». Они написаны в 2008 году, я тогда проходил стажировку в Бронксе. И опять же писать стихи о хирургии и патологиях было как-то странно и нелепо, а зафиксировать этот опыт хотелось. Вот так и началась проза.
У молодых писателей сейчас не редко есть ощущение, что напечататься в толстом литературном журнале совсем не просто. А у вас первый опыт и сразу публикация в «Октябре». Как так вышло?
Ну тут надо сказать, что тогда ситуация была другая. Была гегемония толстых журналов. И это было по-своему удобно, потому что все знали, если хочешь печататься, то вот тебе список толстых журналов – все они тогда были в «Журнальном зале» – в один из них попадёшь, и тебе это засчитывается, как публикация. Аналогичная, на самом деле, ситуация с научными статьями на западе. Есть такой ресурс Pubmed, где медицинские статьи появляются. Если ты напечатал статью и она появилась на Pubmed, значит у тебя есть публикация, а если нет – то нет. Вот чем-то таким был тогда и «Журнальный зал». Что касается того, как мою прозу напечатали – я к тому моменту уже довольно давно публиковал стихи в том же «Октябре», в «Знамени», в «Новом мире». У меня уже был выход. Сейчас конечно всё изменилось.
Да нет, сейчас примерно та же ситуация. Чтобы публикация была засчитана, хорошо бы опубликоваться в «Знамени» или в «Новом мире». Но вот попасть туда – процесс совсем не быстрый.
Да, не быстрый и нередко по протекции. И всё же, мне кажется, сейчас ситуация сильно изменилась, потому что не так централизовано всё. Люди сейчас читают совсем не только «Журнальный зал». Есть «Этажи», есть «Лиtеrrатура», есть другие ресурсы. Площадок стало больше и ситуация потихонечку становится более похожей на то, как на западе это устроено. В Америке нет никакого «Журнального зала», каждый читает то, что ему интересно.
Вы упомянули «Нью-Йоркский обход». Над романом вы работали десять лет. Каково это, так долго работать над текстом, ведь за это время вы сами наверняка изменились?
Я вообще пишу медленно, люблю писать долго, возвращаться к каким-то моментам. И «Нью-Йоркский обход» не единственная книга, над которой я работал в течение тех десяти лет. Параллельно я писал ещё и «Африканскую книгу», которая, если вы видели, такой кирпич на 850 страниц. Тяжело писать много лет книгу, если ты только этим и занимаешься.
Есть, конечно, такое, что если пишешь в течении трёх или пяти лет, то ты уже другой человек. Но я не вижу в этом проблемы. Наоборот, это создаёт какую-то многогранность восприятия. Другое дело, что если ты всякий раз возвращаешься, чтобы всё там почеркать и выбросить, то это наверное не лучший подход. «Нью-Йоркский обход» я писал кусками. Изначально появилась бронкская часть, которая не задумывалась как книга – просто была серия рассказов. Это было в 2008 году. Потом, в 2015 году я стал писать часть про Квинс, и вот тогда уже появилась идея книги. Вообще «Нью-Йоркский обход» именно как книга начался с последней части и потом я уже дописывал, сводил вместе то, что было до. Поэтому да, я писал десять лет, но не то чтобы все эти годы сидел, спины не разгибая. Просто начал в 2008, а потом вернулся много лет спустя.
Насколько реальны истории, которые вы рассказываете в «Нью-Йоркском обходе»?
В «Нью-Йоркском обходе» всё полупридумано, намерено искажено. Имена, разумеется, все вымышленные.
То есть вам потом никто не звонил из ваших коллег – мол, ай-яй-яй, прочитал, узнал себя, как же так?
Во-первых, никто из моих коллег не читает по-русски. А во-вторых – нет, такого я себе не позволяю. Конечно реальные прототипы у моих героев есть. Но они всегда есть. В каком-то смысле ты всегда утаскиваешь реальную жизнь в прозу – иначе просто ничего не напишешь. Даже Маргарет Этвуд, которая пишет дистопии и фэнтези, говорила в интервью, что материал берёт из реальной жизни, а потом как-то всё компонует, допридумывает. И это правда – по-другому невозможно, по-моему.
И ещё я не устаю повторять, что моя проза не документальная. Сейчас появились какие-то другие вещи, тоже на основе врачебного опыта. Например, прекрасная книга моего приятеля Евгения Пинелиса, который работает реаниматологом в Бруклине. Его блог в Facebook стал популярным во время первой волны коронавируса. Потом из этого получилась книга, которая вышла сейчас в редакции Елены Шубиной. Называется «Всё ничего». Это настоящая документальная проза – записки врача. И я просто очень рад за Женю, здорово, что книжка получилась. Но это совершенно другой жанр, чем «Нью-Йоркский обход». «Обход» – не записки врача, хотя, может быть, в начале создаётся такое впечатление.
Бывает ли, что из-за эмоционального выгорания на работе нет сил и желания писать? Если да, то как справляетесь?
Конечно, устаёшь морально и физически. Такое случается постоянно. Но я к этому отношусь совершенно спокойно. И кто сказал, что ты всё время должен писать? Нет сил, ну и что… Покойный Андрей Георгиевич Битов рассказывал очень обаятельную историю о том, как он разводился с какой-то из своих жён. Они обменивались взаимными оскорблениями, и когда все слова, которые она могла придумать, были исчерпаны, она сказала: «Ну ты же такой, такой… писатель». На что он страшно обиделся и говорит: «Какой же я писатель? Когда ты видела, чтобы я писал?». Она задумалась и говорит: «Да, ты прав, ты действительно никогда не пишешь». И для Битова это было предметом гордости, что он крайне редко писал, в основном он не писал. По-моему, это нормальный процесс. Я знаю, конечно, что есть люди, для которых важно, чтобы ни дня без строчки. Я их тоже могу понять, это такой режим работы. Но мне кажется, что иногда полезно не писать.
А в смысле творческих тупиков, как мне кажется, занятость на работе тут очень на пользу. Потому что, когда возникает возможность писать, не воспринимаешь это как «ну вот, надо сесть, пялиться в этот экран». Наоборот, у тебя обычно нет возможности вот так сесть. И когда она появляется, очень приятно и хочется это сделать, даже если потом ничего не получится.
Когда нет времени писать, я всё равно постоянно что-то набрасываю в телефон. У меня куча этих ошмётков. И когда время появляется, начинаешь искать среди этих бесконечных кусочков, как-то вертеть их.
Статьи медицинские, сложные термины, весь этот особый язык, с которым вам приходится иметь дело каждый день. Не возникает ли у вас из-за этого проблем с творчеством, не страдает ли ваш художественный стиль?
Переключаться, безусловно, тяжело, когда голова забита чем-то да ещё и на другом языке. Я поэтому люблю писать рано утром, пока ничем ещё не занимался другим, эпикризы не заполнял.
Никакие специальные методики типа утренних страниц, ассоциаций, чтобы расписаться, не используете?
У меня нет на это времени просто. Хотя всё это очень здорово на самом деле. Вот, скажем, у меня есть добрая приятельница, которая в отличие от меня ничем кроме писательства не занимается и этим вполне успешно зарабатывает на жизнь. Она сейчас, кстати, была в шорт-листе Букеровской премии. То есть она профессиональная писательница. И я знаю, что она исписывает целые тетради монологами от лица своих персонажей, чтобы понять, как они думают. Этот метод вызывает у меня уважение, но сам я так не могу. Даже если бы у меня было время, мне бы просто не хватило терпения.
У вас не возникала мысль оставить медицину, посвятить себя целиком писательству, вывести его на первый план – чтобы времени хватало, не приходилось писать урывками?
Не поймите меня неправильно, то что я пишу урывками – вовсе не означает, что для меня писательство на заднем плане и вообще дело десятое. Нет, для меня это дело первоочерёдной важности и на всю жизнь. В каком-то смысле у меня всё подчинено писательству, потому что я это всегда имею в виду, всегда об этом думаю. Просто вот такой у меня режим работы. В смысле над текстом.
И я, конечно, не зарекаюсь – мало ли, что может произойти в жизни – но, знаете, у меня был опыт лет пятнадцать назад. Тогда обстоятельства сложились таким образом, что у меня освободились три месяца. Я должен был куда-то поехать, но не поехал. И я тут же подумал: «Чёрт возьми, вот сейчас напишу свою гениальную «Хованщину»!». И, естественно, не написал ни строчки. Потому что, на самом деле, это гораздо труднее, когда ничем больше не занимаешься. И я всегда боюсь, что если в какой-то момент скажу себе: «Ты такой гениальный писатель, зачем тебе заниматься чем-то ещё, давай, старик, дерзай!» – то просто как пятнадцать лет назад ни строчки из себя не выдавлю.
И, конечно, и медицина, и пациенты, и преподавательство – это огромная составляющая того, кто я есть.
Как вам кажется, что общего между медициной и писательством?
Сложно ответить, потому что в голову лезут всякие банальности о внимании к человеку, которых хотелось бы избежать. Мы, кстати, что-то такое похожее вот ровно год назад обсуждали с Галиной Юзефович. Она тогда предположила, что дело в диагностике, потому что писатель и врач – оба ставят диагнозы. Но штука в том, что я онколог-радиотерапевт, ко мне пациенты приходят уже с диагнозом, я ничего не диагностирую. Но если уж так говорить, то моя специальность подразумевает, что план лечения, для каждого больного всякий раз индивидуален. Возможно, это применимо и к писательскому процессу в плане формы.
Что для вас самое сложное в необходимости совмещать работу с творчеством?
Самое сложное для меня – переход с одного языка на другой. Эту сложность я сам себе придумал. Но я считаю, что сопротивление материала очень важно.
Вы принципиально ничего не пишите на английском?
Да, ничего не пишу. Не то чтобы принципиально. То есть весной мне американский журнал заказал эссе. Я написал. Это первое, что я написал по-английски за очень долгое время.
А у вас не бывает так, что в голове возник образ героя, который говорит по-английски?
Да, бывает. Я записываю его речь по-английски всё в тот же телефонный файл. А потом перевожу.
То есть не оставляете герою шансов остаться англоговорящим?
Не-не, если ты – мой герой, то уж будь добр, изъясняйся по-человечески.
Что из того, чему вас учили на литературном факультете, оказалось для вас особенно полезным, когда стали писать сами стихи и прозу?
Всё-таки я учился не в магистратуре изящных искусств – вот там учат писать, осваивать ремесло. В Баффало моим главным учителем был Роберт Крили. Об этом ученичестве – моя недавно вышедшая повесть «Птицы жизни». Этот человек сыграл в моей жизни большую роль. И я до сих пор помню, как я принес ему поэму на десять страниц, и он ее внимательно прочел, подчеркнул в ней три строчки и сказал: «Вот твое стихотворение. Остальное не нужно». Но в основном в Баффало скорее учили читать, чем писать. А если и писали мы что-то, то по-английски, чего я уже двадцать лет не делаю.
Меня действительно учили писать стихи по-русски. В том смысле, что разбирали со мной достаточно подробно мои вирши, указывая, где можно сделать лучше. Но это было не в Баффало и не в Сорбонне. Своими главными учителями, помимо Крили, я считаю поэтов «Московского времени»: Сергея Гандлевского, Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева. Это люди, которых я знаю примерно лет с двадцати, и если меня кто-то и учил писать стихи, то именно они.
Что касается прозы, то я совершенный самоучка. Никто меня ничему не учил. Если не считать, конечно, заочных учителей, которые есть у каждого – в лице любимых писателей.
Как вы считаете, нужно ли человеку, который хочет стать писателем, получать профильное образование?
Образование читательское нужно, мне кажется. Нужно просто много читать. А насчёт специализированного образования – не знаю. Я разговаривал с людьми, которые учились писать на специальных программах в магистратурах. Они мне рассказывали, чему их там обучали. Это очень любопытно и наверное полезно. Но при этом у меня не возникало мысли: «Вот чёрт, если бы учился, то было бы намного легче». Наоборот, мне кажется, было бы труднее. Потому что я не знаю, как в России, а в Америке на всех этих программах действительно обучают очень активно, но получается в итоге проза очень узнаваемая – сразу видно, что человек освоил программу и все правильные техники. Мне кажется, уже когда ты просто пишешь, ты учишься. И конечно хорошо, если есть люди, которые указывают тебе, что ты делаешь что-то не так. Но в конце концов ты сам должен где-то пробираться наощупь, никто тебе эту дорогу до самого конца не осветит фонарём.
Что бы вы посоветовали начинающим писателям?
Каждый исходит из того, что он знает. Я исхожу из своего опыта жизненного в смысле совмещения писательства с чем-то ещё. Я так привык и для меня это работает, может быть потому, что я себя убедил, что так и надо. Но мне кажется, что эта возможность выйти за рамки писательства очень важна. Опыт, не имеющий отношения к литературе, очень нужен. Причём не только в плане будущих сюжетов, но и как способ посмотреть на свой текст извне. Потому что когда ты уходишь в текст, занимаешься этим всё время, очень велика опасность увлечься, начать заниматься совсем необязательными вещами. Хорошо бы всё время отскакивать в сторону и отстранённо смотреть на текст, чтобы, например, иметь понимание – что, из всего того, что ты сделал можно без особенного ущерба выкинуть.
И ещё, я бы сказал, что совершенно не продуктивно ощущать себя всё время начинающим писателем – вроде как бегать в коротких штанишках. И точно так же вредно думать о себе как о писателе состоявшемся. Никто не застрахован от ошибок, провалов, ляпов. На каком бы этапе ты не находился, ты всегда работаешь с текстом. Вот и всё. И этот текст может получиться замечательным, а может – провальным.
Наталия Янтер