Наваждение от выцветших фотографий: «Угловая комната» Тимура Валитова

В РЕШ вышел дебютный роман выпускника магистратуры «Литературное мастерство» Тимура Валитова

Рецензии обычно начинают с пересказа сюжета, ну или, на худой конец, размышлений о литературе. Но тут я пишу рецензию на книгу сокурсника, да еще в родном «Многобукв», так что уместно повспоминать.

Новый читатель Тимура Валитова не сразу об этом узнает, но «Угловая комната» – нетипичный для автора текст. Фарик, который пишет бесконечный роман о Париже и о судьбах, которые спаяло, придавило горячим асфальтом города (под брусчаткой – пляж), – это своеобразный автопортрет, слепок прозы Тимура университетских лет. Только жаль, что авторское Я «Угловой комнаты» к этому портрету относится пренебрежительно. Но да, за время обучения в магистратуре и последующих лет стиль Валитова изменился: приближенный не то к текстам дотошных Салли Руни или Карла Кнаусгора, не то к классикам экзистенциализма с их меланхоличной медлительностью, роман следует по следам рассказчика на отцовские похороны в Нижний Новгород с чуткостью современного диктофона. В густое варево попадает все: несуразный чемпионат по футболу, случайные связи, попойки с друзьями, которые и лекарство, и яд, бабушкины знакомые, которые делают похороны отца чуть более невыносимыми, и сами похороны человека, который был потерян давным-давно. Или нет?

Антрополог Сергей Мохов много пишет о том, что современный человек не знает, как обращаться со своими мертвыми: у древних были капища, у православных – понятный ритуал, а у людей эпохи позднего капитализма смерть задвинута на периферию сознания, отдана на откуп ритуальным компаниям; все, что мы знаем о похоронах – в картонном гробу хоронить «зашкварно», нужен гроб подороже и подобающая церемония отпевания. И этого вроде бы достаточно, но все равно всем очень неловко. 

«Мне показалось, что вот сейчас, в эту самую секунду что-то случится — не может не случиться: ветер опрокинет мост, и поползет с холма березовый лес, и зачернеет трещина в поверхно- сти воды — а дальше? — вскинется рука, сверкнет клинок, проснется рыцарь в хрустальной гробнице. Но ничего не случилось; я тронул бабушку за плечо — она повернулась. Я напомнил:

— Ты хотела позвонить. — Куда?

— В кафе.

Бабушка закивала:

— Да, нужно позвонить, — и достала телефон. — Слушай, одиннадцати нет, и ехать осталось минут десять».

К ритуальности смерти мы готовы, к нормальности – нет; в итоге ритуал лишается смысла, выхолащивается, становится смешным (рассказчик едва не выбегает из церкви, когда священник ведет отпевание). Да и вообще все кажется каким-то неподобающим и странным. Единственный способ стряхнуть с себя странность: вернуть к жизни покойного, но через воспоминания, через попытку понять, а когда ты на самом деле его потерял – ведь произошло это не сегодня и не вчера, а много раньше. 

Этот жест «Угловой комнаты» часто находят похожим на авторское решение Оксаны Васякиной в «Ране»: дочь-рассказчица везет прах матери в родной город и параллельно реконструирует-деконтруирует воспоминания об отношениях с ней, а с ними – и сами эти отношения. И вроде бы простое сопоставление романов позволяет их сравнить: ну да, там хоронят и тут хоронят, просто тут отца, а там мать. Но сравнение получается в лучшем случае поверхностным, потому что авторские стратегии Валитова и Васякиной принципиально различаются: где Васякина вытаскивает наружу тело прозы, тело языка и нарратива, а с ними – и (неизбежно) свое тело, Валитов постулирует невозможность разделить мысль и чувство по поводу разных вещей одно от другого. Поэтому даже такая, на первый взгляд, инородная вещь, как роман друга-гея Фарика (которого на страницах романа костерят почем зря не единожды), в такой рамке смотрится вполне органично: ну да, ты в Нижнем Новгороде подкатываешь к бывшей однокласснице, а что тебе мешает одновременно быть в воображаемом Париже? Примерно так работала травма в рассказе «Другое небо» Хулио Кортасара – еще одного важного для Валитова автора, первого писателя, который рассказал, что молодежь никогда не понимает, чего от жизни хочет.

Впрочем, невозможность выразить свои чувства понятно не означает, что не нужно пробовать.

«Значит ли это, что, пока я смотрю на отца, он тоже существует; что выцветший прямоугольник бумаги может стать защитой от небытия, от времени, когда в комнату уже нельзя будет войти; что все мы будем существовать — даже в жизни без нас, — пока кто-то достает из обувных коробок наши фотографии, превращая пятна краски в любимые лица».

И тут в голову приходит другой текст, «Павел Чжан и прочие речные твари» Веры Богдановой. На поверхности общего между романами нет ничего: где у Валитова – жаркое безумное настоящее, у Богдановой – холодное будущее 2050 года, всеобщая слежкая, high tech – low life и новые девяностые. Но титульный герой Павел Чжан тоже преследует призрак отца, которого он мало знал, и пытается реконструировать его образ буквально по кусочкам, в то же время утопая все глубже в собственном прошлом. Так устроена ностальгия: пытаясь ухватить прошлое за хвост, мы все глубже тонем в зыбучих песках настоящего. Так и рассказчик, пытаясь понять, что чувствовал его отец, когда уходил от матери, или что чувствовал, когда отбывал срок после идиотского преступления, или как спьяну не узнавал его с младшим братом, все глубже уходит в собственный алкоголизм и общую неустроенность. Остается только задавать себе вопросы.

«А зачем я пишу? Потому что все умирает — чтобы спасти умирающее? Понятия не имею. Пишу от легкомыслия, а может, из необ- ходимости — пишу то, что пишу. Создаю свое небытие, выношу какие-то вещи, события за скобки».

Травма потери не деконструируется, а реконструируется. И тут самое время поговорить о проблеме «Угловой комнаты», которую избежать сложно. Стиль текста бывает столь же точен, сколь и дотошен, но время от времени ловишь себя на мысли, что все это уже читал. О бессмысленности жизни в свое время много – и достаточно – писали экзистенциалисты, и трудно сказать, что «Угловая комната» развивает эту идею (впрочем, ее и развивать особенно некуда). С психологическими травмами героя, которому идет скорее приставка анти- – он нарочито противопоставляет себя окружению, несколько высокомерен, презирает и себя, и окружающих – тоже, в общем, ничего нового: таких мужчин мы видели в прозе XX века достаточно, и тут тоже никаких откровений. Разве что хорошо показано, как постсоветское наследие воспроизводит одни и те же типажи: примета бесконечного, «застойного» времени.

Встроенные главки об убийстве девушки в Париже не помогают: концептуально их роль понятна, но из общей истории об отце и современной жизни они вырываются, их не получается склеить в единое впечатление. Это как смотреть два фильма одновременно.

С «портретом поколения» тоже непросто: отказ от выворачивания наизнанку собственного «Я», от деконструкции аксиом, как это реализовано у Васякиной, и показ жизни «как-она-есть» приводит к возведению образа героя в архетип. Но миллениалы – слишком разное поколение, в среднем как раз на героя «Угловой комнаты» не похожее: меньше пьют, меньше занимаются сексом, да и с отношением к жизни как-то все попроще, без надрыва. 

В общем же получается, как у Набокова: какая стрела летит вечно? Стрела, попавшая в цель. Но стрелу эту еще надо найти, и нужно готовиться к тому, что будешь бродить по лесу и не найдешь ее никогда. На ожидаемые вопросы не получишь ответа. Возможно, так оно и должно быть.

 

Сергей ЛЕБЕДЕНКО