«Голландский дом» Энн Пэтчетт: рассказывает ли о настоящем сага о прошлом?
Вторая рецензия новой рубрики «Наши рецензии» — о романе американской писательницы Энн Пэтчетт «Голландский дом»
История Дэнни и Мэйв Конроев начинается в Голландском доме — роскошном особняке в Пенсильвании. Отец героя покупает дом, желая порадовать жену, но не подозревает, к чему приведет это приобретение. Мать Дэнни покинет семью, мачеха изгонит его из дома, и он будет вновь и вновь возвращаться туда, не в силах отпустить прошлое…
Судьба Дэнни и его сестры как будто идеально вписывается в канву традиционного сказочного сюжета: эдакая дополненная версия «Гензеля и Гретель». Тут и овдовевший (хоть и символически) отец, и злая мачеха, и ужасающий и одновременно манящий дом, который чуть не губит детей. Да и в целом роман поражает кажущейся традиционностью: порой возникает ощущение, что нечто подобное могло быть написано веком (а то и двумя) раньше, не говоря уже о том, что события романа относятся к середине прошлого столетия. Но на поверку оказывается, что узнаваемость образов служит выражению вполне актуального культурного слома. Но обо всём по порядку.
«Голландский дом» – семейная сага, фиксирующая, однако, не летопись рода, а переживания Дэнни, изменение его взгляда на историю собственной семьи. И это смещение с объективного представления событий к глубоко субъективной точке зрения оказывается принципиальным: от мысли о сходстве судьбы героев и сказочного нарратива не может отделаться не только сколько-нибудь просвещенный читатель, но и сам Дэнни. И как знать: возможно, мы считываем не просто авторский подтекст, а смыслы, которые сам герой стремится себе навязать?
Выросший в «сказочном замке», Дэнни старается объяснить травмирующие и непонятные ему события с помощью культурных паттернов, готовых решений, предложенных мировой литературой. Ведь намного проще считать свою мать давно почившей, чем смириться с тем, что она бросила собственных детей и продолжает жить, не желая послать весточку семье. Проще окрестить мачеху злодейкой, околдовавшей отца своей любовью к Голландскому дому, чем увидеть за происходящим живые человеческие чувства и переживания.
Но как только начинает казаться, что почва под ногами обретена, обнаруживается, что человек пропадает где-то в зияющей пустоте между иллюзией и реальностью и ничего толком не знает даже о самых близких людях. Чуть ли не в каждой главе Дэнни удивляется, что рассказанное членами семьи не совпадает с его собственными знаниями: то ли они подвирают, то ли он даже спустя десятилетия плохо представляет, чем живет его родня. Символическим же воплощением своего, близкого, но одновременно бесконечно далекого и чуждого становится тот самый дом, давший название роману. Не зря его нарекают «Голландским» — чужестранным для семьи американских ирландцев.
Дом, в котором провел детство Дэнни, — воплощенная сказка и метафора культурного нарратива, привычных ценностей, которые не проходят проверку жизнью. Подобный ход далеко не нов для мировой литературы: особенно отчетливо роман Энн Пэтчетт рифмуется с «Жизнью» Ги де Мопассана. В произведении французского классика дом предстает как хранилище культуры, сосредоточение духовных достижений Нового времени, и выросшая в нем Жанна становится носителем соответствующих оптимистичных идеалов эпохи Просвещения. Но если в «Жизни» описывается переход в XIX веке к буржуазным ценностям, то новая книга американской писательницы рассказывает о переосмыслении роли культуры, навязывающей человеку готовый взгляд на собственную судьбу. «Нет ведь истории о блудной матери», — произносит Дэнни, полагая, что ссылка на библейскую историю оправдывает неспособность простить покинувшую его мать. Последнюю, к слову, окружающие окрестили святой, ведь, бросив любимую семью, она отправилась в Индию помогать нищим. И мы сопереживаем им обоим, ведь непонятно, на чьей стороне правда.
С каждой новой главой Дэнни оказывается всё ближе к принятию жизни, лишь внешне напоминающей знакомые с детства сказки. Герой, кажется, выходит из-под власти дома, однако финал вновь их кровно связывает, причем посредником воссоединения становится его дочь. Любопытным оказывается то, что к поколению «детей» примыкает и сама Пэтчетт. Это наталкивает на мысль, что писательница в финале романа задается вопросами: сможет ли (и смогло ли) их поколение иначе распорядиться культурой, воплощенной в доме? Удалось ли ему вернуть утерянную живую связь с ней или же ничего не поменялось? Но автор не дает ответов, а лишь констатирует открытые эпохой постмодерна «истины». Однако эти «истины» она пропускает сквозь призму трогательной и очень личной истории, позволяющей простить книге недостаток её идейной новизны.
Лиза Сафтенко