Учёба по обмену. Венеция. Часть первая
Писательские будни — гонка на опережение самих себя. Мы всегда в поиске новых идей и форм, нового опыта. Мы хотим большего. Мы ставим цели, расширяем границы, выходим из зоны комфорта, чтобы писать быстрее, лучше, сильнее.
Студентка магистратуры «Литературное мастерство» Наталия Янтер однажды решила, что в этой гонке ей пора бы выйти на новый круг и подалась на международную обменную программу НИУ ВШЭ. Сама фраза — весенний семестр в Венеции — звучала как мечта, особенно когда за окном то плаксивая осень, то сугробы в три метра и щипучий мороз. И как-то совсем не хотелось вспоминать о Конфуции, который вообще-то предупреждал: Бойтесь своих желаний — они имеют свойство сбываться…
«Многобукв» запускает мини-цикл статей об учёбе и приключениях русской студентки в Венеции. Non parlo italiano…
Besides, she was a Veneziana1
Венеция — город мостов, угодивший в голубые сети вертлявых каналов. А ещё город запутанных улочек, проходных дворов, тайных переулков и внезапных тупиков. Если посмотреть на карту — он похож на смазанный отпечаток пальца, издевательски оставленного умным воришкой на зеркальной глади — пусть дурачок-сыщик поломает голову. Венеция — город-трикстер. Обманчиво романтична со своими куполами цвета чаячьего крыла в розовой дымке, но внезапно шумлива, криклива и тесна при более близком знакомстве. Она манит ароматами тягуче-лавистой моцареллы, зелёным базиликовым духом, аперольной рыжью, а потом выталкивает на замшелые пустынные набережные, обдувает всеми ветрами, пихает в ноздри вонь застойных, забродивших моллюсками вод и мороженной морской капусты. Этот запах — мёрзлых водорослей — нравился Бродскому. Его сборник эссе о Венеции я купила на третий день, чтобы с кем-то разделить эту ошеломлённость, переполненность. А ещё грусть.
Первые дни выдались очень непростыми, сложно привыкать к новой жизни, в которой рядом нет друзей, родных, никого, где делишь квартирку на чердаке с ненавязчивой соседкой — тишиной. Где на улицах звучат голоса и смех, но тебе не понятен смысл фраз, шуток. Где пытаешься успеть, добежать в перерыве между парами от одного университетского корпуса до другого, петляешь вместе с Google maps по узким проулкам и всё равно теряешься и опаздываешь. Где не можешь отыскать обыкновенную мелкую соль на полках в магазине, а чтобы сварить кофе мучаешься и воюешь с гейзерной кофеваркой. Где неделю бесишься из-за надломившегося, царапучего ногтя, потому что забыла ножницы дома, а здесь не знаешь где их купить. Множество мелких неопределённостей и какая-то общая неустроенность обескураживают настолько, что, кажется, проще взять обратный билет и покончить разом со всей этой мечтой о Венеции.
Но уже к концу первой недели становится легче, появляются проторенные маршруты, корпуса находятся сами, и соль, и ножницы, и даже новые знакомые — тоже. И вдруг оказывается, что такая знаменитая, такая туристическая, такая всеми желанная Венеция живёт по законам небольшого провинциального городка: днём люди спешат на работу, учёбу, поджидают вапоретто (водный автобус) на остановках, или стоят в очереди — на почту, в поликлинику, за проездным, за свежим хлебом в булочную; вечерами катят в магазин тележки, совсем как у наших бабушек, закупают продукты, или оставляют тележки дома и встречаются на площадях с друзьями, но к десяти вечера расходятся по домам, оставляя город неугомонным туристам и чайкам.
Как только мне удалось разглядеть знакомые черты, чужое стало делаться своим, перестало удивлять, пугать, расстраивать. Но оказалось, что процесс этот работает в обе стороны, и пока я знакомилась с Венецией, город исподволь, незаметно начал знакомить меня с новой, совсем другой собой…
Своя комната
Долгие прогулки — известное среди писателей средство. Бродишь час-два-три, ждёшь, пока мысли — эти три загнанные лошадки, перестанут носиться по кругу, вырвутся на свободу, убегут далеко-далеко. А потом, когда вернутся новенькие, вдохновлённые, может даже впятером или вдесятером, торопишься домой, к столу — додумывать и записывать. Это в теории. На практике, если целыми днями слоняться одной по чужому городу да ещё и без языковых подпорок-костылей — ни подслушать, ни заговорить — то очень скоро тебя сметает табун. Это состояние неукрощённого разума сперва очень пугает: в голове постоянно звучат голоса — спрашивают обо всём, сами же отвечают, и снова спрашивают, в самой невзрачной мелочёвке выискивают вселенскую важность, самоё твёрдое, гранитное знание крошат в пыль, накатывают, как валы в море, тая такие же бездны. И ни до какой заветной тетрадки тут не добежишь — упустишь, потонешь.
Дома у меня была неприкосновенность моей комнаты, по заветам Вирджинии Вулф, и строго отведённые часы у стола, чтобы муза, если объявится, знала, где меня искать. В Венеции же словно бы весь город стал моей комнатой, моим столом, моей музой. Парапеты набережных, ступени соборов, скамья в Королевском саду, и другая — на площади Санта-Мария-Формоза, столик в кафетерии за углом, университетский дворик, тупичок у самой воды на окраине Дорсодуро — теперь я пишу везде, обо всём, что застало врасплох. И самое удивительное — владею всем этим безраздельно: никто не тронет плечо, не дёрнет за рукав, не оборвёт мысли ни словом, ни жестом. Одиночество, которое первые дни тяготило до слёз, обернулось невероятной свободой — хочется сказать, что вдруг и само собой, но без помощи не обошлось. И тут надо, наконец, рассказать об учёбе.
Venetiarum universitas in domo Foscari2
Главный корпус Ca’ Foscari — средневековый особняк в стиле венецианской готики. Когда стою у входа и смотрю в грозные очи гербового учёного льва с раскрытой книгой в лапах, то внутри я вся — трепет. Остальные университетские корпуса в черте района Дорсодуро не менее внушительные, благородные, древние. Кажется, без всяких занятий можно было бы приходить, прикасаться к стенам, шершавой кирпичной кладке, к прохладному мрамору, и напитываться магией. Внутри всё очень современно и даже немного прозаично — привычные ряды парт, хитроумное освещение, проекторы, микрофоны. Но и магия никуда не исчезает, только преумножается.
Когда я выбирала курсы, которые буду изучать, то хотела расширить и дополнить знания, которые уже имею, но теперь думаю, что за меня выбор сделала сама Вселенная, которая будто заранее знала, и что я потеряюсь — в городе, в себе; и что очень захочу найтись. Так, на Теории литературы мы проходим модернизм, точнее его рождение через искания французских натуралистов, через заповеди-наставления Золя, через бунт Гюисманса. Читаем Against nature, и для меня этот роман-эссе о добровольном одиночестве и желании — на грани с помешательством — перекраивать существующий мир, воссоздавать заново по своему усмотрению, как может только художник — своего рода лекарство, откровение и надежда разом.
На курсе Американских культурных исследований разбираем тексты, посвящённые проблеме рабства в США: черновики отцов-основателей, речи и эссе аболиционистов, научные статьи, фильмы и клипы — продираемся через века предубеждений, насилия и отчаянной, жестокой, прекрасной борьбы афро-американцев за идентичность, за культуру, за права, положенные человеку самим фактом рождения, но ставшие недоступной привилегией. Сравнения тут невозможны, но всё, что мы проходим на этих занятиях очень перекликается с не оставляющим меня здесь ощущением какой-то глубинной инаковости, чуждости этому прекрасному городу, этой прекрасной стране. И когда я читаю, как Саламиша Тиллет рассуждает о civic mythsнашего мира, которые способны как объединять так и разделять не хуже бронированной стены людей разных рас, верований, ориентаций и гендера, мне становится странным образом немного спокойнее, потому что я знаю, что есть восхитительные, смелые люди, готовые крушить одну за другой эти выдуманные стены.
После всех этих пар на английском, когда от напряжения и новых терминов голова, будто растревоженный улей, совершенно особенное удовольствие прийти на Русскую литературу. В классе кроме меня одни итальянцы. Обожающие русский язык, мечтающие побывать в Москве, в Питере — а я ещё страдала о какой-то там чуждости… Они как завороженные слушают профессора, когда он пытается на пальцах объяснить метафоры, и сложную образность в «Докторе Живаго», когда читает «Гойю» Вознесенского, когда подпевает Булату Окуджаве… Для меня же эти три часа в неделю — как возвращение домой. А ещё — напоминание, что вообще-то пока я так трудно и сложно переживаю знакомство с новой для меня культурой, кто-то так же непросто, но от того не менее страстно пытается приобщиться и стать частью культуры, которую я привыкла считать своей.
А потом наступает вечер. В классы через приоткрытые окна врывается зимний ветер, уже насквозь пропахший предчувствием весны, и колокольный звон — это окликают друг друга соборные башни. И Венеция снова приглашает меня на прогулку…
Большие надежды
Через три недели пришло ощущение привычности, выстроился быт, появились новые ритуалы. Время сжалось, ускорилось, в сутках пропали часы, и мечтается теперь об одном — лишь бы всё успеть: перечитать все важные тексты, исходить все окрестности — отправиться на Лидо, на Джудекку; обязательно — на Сан-Микеле, чтобы сказать спасибо Бродскому за первое утешение.
Впереди столько всего: часы изучения итальянского — начинаю на этой неделе, часы общения с новыми знакомыми и просто часы — для мыслей, для творчества… А ещё начался карнавал, и уже куплена маска, и на каждом углу продают хрустящие фрителли с канареечно-жёлтым заварным кремом внутри. И в моей чердачной квартирке, на кухне, где в тарелке, лоснясь от масла, отдувается жаром паста, вдруг звучат барабаны, грохочут трубы. И забыв про ужин, про домашние хлипкие тапочки бегу на улицу, через мост, по проулку к каналам, где гондолы, и всполохи марсалы, муранского кобальта, и шум, и праздник… одним словом — Венеция.
Наталия Янтер
[1] Joseph Brodsky. Watermark. An Essay on Venice
[2] Университет Венеции в доме Фоскари (пер. лат.) — девиз венецианского университета Ca’ Foscari.