«Пастернак уже убежал орошать слезами молодой муравейник»
Магистранты «Литературного мастерства» снова пишут в Переделкино
.jpg "«Пастернак уже убежал орошать слезами молодой муравейник»")
«Представьте, опишите — ну что могла почувствовать манная каша!». Столь необычное задание — трудовые будни студентов магистратуры «Литературное мастерство». В самом деле, героем текстов магистрантов может стать кто угодно.
12 ноября юные писатели вновь посетили нашу литературную Мекку — Переделкино. На этот раз творили в доме-музее Б.Л. Пастернака, и мы публикуем подборку из четырех лучших этюдов. В этих зарисовках Борис Леонидович оказывается в самых разных ситуациях: от страшных моральных дилемм до идиллии сбора грибов и ягод.
Пастернак говорит с женой об отказе подписывать
осуждающее троцкистов письмо
Зинаида Николаевна вломилась в коридор. На щеках горел румянец, пальто было распахнуто. В руках она держала телеграмму.
— Боря!!! — грозно закричала она, — Боря, ты тут?
— Я наверху, Зина, — последовал ответ, — что такое?
Зинаида Николаевна вбежала по лестнице.
— Тебе жить надоело? Хочешь закончить как Осип? Про кремлевского горца уже написал?
Пастернак ничего не ответил, только отстраненно показал на верхнюю полку книжного шкафа.
Зинаида Николаевна открыла дверцу. Рядом с томиком «от Бодлера до Вальтера Скотта» академического словаря Брокгауза и Ефрона лежало письмо. Она поднесла его к глазам. В ее очках отражались строчки:
«пуля врагов народа метила в Сталина»
«страна наша полна презрения к подлецам»
«фашизму история оставляет самые низкие отбросы».
Пастернак спокойно посмотрел на поникшую Зинаиду Николаевну. В его взгляде читалась решимость и холодная отрешенность.
— Ты хочешь, чтобы я подписал это? А дальше что? Ехать к Вышинскому обвинять троцкистов? Или хвалить Соловки как Горький? Как ты себе это представляешь?
Зинаида Николаевна молча спустилась на первый этаж, схватила в охапку сына, разочарованного, что его отвлекли от любимой игрушки, поднялась к мужу и поставила перед ним девятилетнего Стаса.
— Подумай о нем. Ты правда хочешь, чтоб он рос без отца?
— Если я подпишу это, я перестану быть собой. Я не хочу, чтобы моего сына воспитывал чужой человек.
Жжёным сахаром льётся тягучесть голоса, слишком высокого и нежного для мужчины такого разлёта. Бокальный перезвон, морзянка торжества, стихающая под конец первой строфы в немоту, в пространство для говорения. Воскресенье. Гостевой день.
Боря читает новые стихи, и сквозняк, и Господь, и заоконные мачтовые сосны — аккомпанируют ему. Он вылавливает прозрачную музыку бытия, как сетями, большими своими ладонями, пальцами, которыми поддаётся и рубка дров, и сбор августовских яблок, и всё-то ладится.
Полнится чтение крупными паузами между словами и фразами, чтобы каждый пробел, всякая запятая — очертили ритм. Запели.
И нет нужды в сцене, когда дружеское молчание слушателей — уже сцена.
Боря, зачитавшись, опрокидывает бокал грузинского вина на скатерть. Прямо среди текста. Зина тяжело выдыхает, гладит испорченную белизну успокаивающе.
Голос спотыкается о целовабельные его, подростнически-пухлые губы — и обращается в незлобный смех над самим собой. «Видимо, надо переписывать», — бормочет. «Видимо, неверно вышло, упустил что-то важное».
Пастернак приходит к жене только что арестованного Пильняка
— Зина! Я к Пильнякам!
Это, вроде, из реальности — или хотя бы из аккуратно и бережно надстроенного мифа.
Встревоженная стайка хрустких листьев взлетела над сапогами. Дорога показалась короткой и перемятой, будто пространство в этом месте свернулось в испуганный ком и так же испуганно подрагивало. Это то, что можно сказать наверняка — было 28 октября, осень в этом местечке всегда чуть дрожит.
Дальше сказать наверняка уже нельзя — за нашим столом сидел Лев Толстой, он же поглотил мобильный интернет и помешал узнать хоть какие-то подробности кроме безликой и убогой даты. Допустим, Боря втолкнул долговязое тело в деревянные двери — тело было именно долговязое, потому что из тех безликих цифр, которые Лев Николаевич еще не отобрал, мы выудили 189 сантиметров. Но это не очень точно.
Допустим, сухой воздух еще хранил тепло тела того, другого Бори. Присутствующий, пока концентрированно живой Боря вдохнул колючие молекулы кислорода, хрусталь разломанного уюта и стеклянные подвески на люстрах.
Допустим, Кирочка, как и все актрисы, в жизни была куда серее, чем на сцене. Допустим, сейчас она была совсем маленькая, худая, с большими и холодно светящимися, как у воронка, глазами. Допустим, Боря застыл в дверях, не решаясь дальше втолкнуть ту ногу, что чуть короче.
Однажды Пастернак собирал в лесу грибы и приговаривал: ах, как я люблю природу. Сейчас я буду плакать. И траву люблю, и солнце, и лес, и особенно всякие корни.
Вдруг среди подберезовиков он увидел Корнея Чуковского.
— Добрый доктор Айболит,
Он под деревом сидит, — сказал Пастернак.
— Очень хорошо, – обрадовался Чуковский, — Я запишу. Как, между прочим, поживает ваша супруга?
Но Пастернак уже убежал орошать слезами молодой муравейник.