Фигуры умолчания: о чем писать и говорить даже в самые сложные времена

18 апреля в Creative Writing School прошла конференция, посвященная нарративным стратегиям литературы, связанным с темой молчания. Участники конференции обсуждали, как и что писалось в те исторические моменты, когда говорить и описывать происходящее было невозможно, какая поэтика прозы и поэзии складывалась в эти прошедшие эпохи. Последовавшая за академической дискуссией была посвящена сегодняшней литературной и культурной жизни в свете сказанного о прошлом.

I. Тишина в 19 веке: действительно ли молчали
крестьяне в 1820-1861 годы

Про этот период рассказал Алексей Вдовин, филолог, историк литературы, исследователь.

Фраза Пушкина «Народ безмолвствует» зачастую понимается как покорное молчание крестьян, хотя его смысл отличен от привычной трактовки.

Главное, что нужно понимать: молчание — не маркёр русских крестьян. Их характерная черта — простонародная речь, «крепкое слово», а молчание, скорее, стереотип. В литературе народ «безмолвствует» по разным политическим и этическим причинам, но это вовсе не значит, что так было на самом деле. Также есть масса рассказов, где народ протестует в открытую.

К примеру, в произведении Д.В. Григоровича «Антон-Горемыка» герой онемел, «хотел что-то сказать, но только махнул рукой». Здесь молчание — это пауза перед взрывом. В произведении крестьянин молчит, потому что его альтернативное мнение порицает общественный строй.

Самый яркий крестьянский протест — это, конечно, молчаливый протест Герасима из «Муму» И.С. Тургенева. Почему же он молчит и топит собачку? Тургенев создает загадочного и уникального героя, пользуется его глухотой и немотой, именно с этой позиции автор разворачивает странные поступки Герасима. Причем нельзя точно сказать, о чем молчит герой: из всего произведения можно вытащить только его эмоции и чувства. Для Тургенева принципиально нет объяснения, почему Герасим топит Муму. Вот она — стихийность русского человека.  

II. Молчание как свидетель в «Стихах о неизвестном солдате»
Осипа Мандельштама

Об этом рассказала Ксения Голубович, писательница, переводчица и культуролог.

У Мандельштама молчание  выступает как свидетель, потому что напрямую описать то, что происходит вокруг, не умаляя и не коверкая смысла, невозможно.

«Стихи о неизвестном солдате» были написаны в 1937 году в ссылке в Воронеже. В год репрессий поэт молчит о том, что происходит вокруг. Как говорить о безличной смерти, смерти одной на всех? Как о смерти неизвестного солдата, отвечает Мандельштам, заимствуя образ из Первой мировой войны.

Речь неизвестного солдата монументальна, она дает видение некой общей смерти. Формулы, вытканные, вылепленные, выкованные Мандельштамом из реалий Первой мировой нацелены в настоящее, на то, что молчит, на тех, кто молчит. «Стихи о неизвестном солдате» — это не указание пальцем на конкретного человека, а нанесение раны. Это свидетельство о масштабе зла. Главные имена столетия — это не имена правителей, а их многочисленные жертвы. 

III. Тишина и молчание в блокадной поэзии

Об этом периоде рассказала Полина Барскова, поэтесса и эссеистка.

Всю блокадную поэзию объединяет одна мысль: невозможно писать в блокаду, невозможно говорить, но невозможно не писать, невозможно не говорить.

Один из самых радикальных примеров блокадной поэзии – стихи «самого молчащего» поэта советского периода Геннадия Гора. Гор — писатель-фантаст, функционер литературного образования. После смерти в его письменном столе были найдены блокадные стихи, которые он не показывал никому: ни детям, ни друзьям, ни ученикам.

Характерный прием, который поэт использует в этих стихотворениях — разрушение структуры:

Я выстрел к безумью. Я — шах
И мат себе. Я — немой. Я уже
Ничего и бегу к ничему.

Именно этим разрушением автор заявляет, что не может больше говорить, его речь рассыпается, дробится.

Однако такое «расщепление» речи — еще не тишина. Настоящая тишина появляется в стихах Сергея Рудакова. Военный, находившийся в блокадном городе, он посвящает стихотворение «Ты понимаешь — в сердце страх и злоба...» умершему от голода в одиночестве товарищу-поэту. Тишина, нарушаемая лишь сводками Информбюро, — «условье смерти».

Иная тишина, парадоксальная, в стихотворениях Татьяны Гнедич. С одной стороны, это трагическая тишина («Трагическое слово «тишина»...»). С другой стороны, это то, что лирическая героиня принимает, что помогает ей изолироваться от мира.

В качестве противоположности «молчаливым» поэтам Полина Барскова приводит Ольгу Берггольц, называя ее «главным радиоавтором блокады». В отличие от поэзии Гора, Зальцмана, Рудакова, Гнедич, поэзия Берггольц — звук, направленный на бесконечное количество слушателей.

IV. Советский экзистенциализм Юрия Трифонова

Юрий Сапрыкин, журналист и культуролог, выступил с докладом на тему «Молчание как приём: что хотел сказать автор, который отказывается говорить».

Юрий Трифонов, один из главных авторов советской «городской» прозы 1970-х годов, как раз такой пример. Трифонов писал о жизни позднесоветской интеллигенции, и главным его приёмом было недоговаривание. Анатомируя психологию своих персонажей, он уворачивался от цензуры не с помощью эзопова языка, а через недомолвки, которые считывали вдумчивые современники.

С одной стороны, Трифонов жил и печатался в СССР, посещал дома творчества и был типичным писателем той эпохи. С другой стороны, поэтика Трифонова была определённо не советской (но и не антисоветской), он словно находился вне литературного поля, не вписывался в существовавшие нарративы. Его творчество можно описать как «советский экзистенциализм».

V. Пустота политического в поэзии андеграунда: нулевые

Михаил Павловец, филолог, доцент школы филологии факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ.

Нулевой текст — это текст полностью отсутствующий. Он является актом невербального высказывания, содержание которого наполняется его социальным и историческим контекстом, а также фигурой самого автора. Также есть и пустотные тексты, они отличаются от нулевых очерченными рамками (отточиями): к примеру, пропущенные строки в «Евгении Онегине». 

Например, в 2016 году люди вышли на Манежную площадь с воображаемыми плакатами: «невидимый плакат самый опасный: на нем может быть написано всё что угодно». Эта ситуация иллюстрируют советский анекдот про раздачу пустых листовок на Красной площади: «а чего писать? И так все понятно».

Однако с точки зрения эстетики митингующие обращались не только к анекдоту, но и к неподцензурной поэзии андеграунда с нулевым текстами, используя политический потенциал бессловесного протеста.

Другой пример нулевого текста — «Поэме конца» Василиска Гнедова. Эта  поэма представляет пустой озаглавленный текст. Это образец жестовой поэзии, попытки эгофутуристов создать новую концептуальную форму.

Стихотворения Д.А. Пригова «Три битвы» — еще один яркий пример нулевого текста. Есть лишь заглавие «Сталинградская битва», но сноска сообщает: «Текст уже не существует». Здесь невыразимое имеет политический подтекст. 

VI. Перформанс

Закончились доклады перформансом Натальи Осиповой, филолога, основателя и учредителя Литературных мастерских Creative Writing School. 

Перформанс стал оммажем композиции 4′33″ американского композитора-экспериментатора Джона Кейджа. И если Кейдж хотел проверить, как публика отнесется к 4 минутам и 33 секундам тишины, то Наталья предложила посмотреть на текст, который пишется маленькими, невидимыми зрителю буквами и тут же стирается на белом листе в течение 4 минут и 33 секунд. 

VII. Дискуссия 

Конференция завершилась открытой дискуссией. В ней приняли участие Борис Куприянов (основатель магазина «Фаланстер», замруководителя Дома творчества Переделкино), Ирина Кравцова (главный редактор «Издательства Ивана Лимбаха»), Евгения Некрасова (писательница), Юрий Сапрыкин, Мария Чудакова (дочь известных филологов Александра и Мариэтты Чудаковых), Полина Барскова, Михаил Павловец. Модерировала разговор Майя Кучерская. В начале беседы к официально заявленным участникам присоединилась и находившаяся в виртуальном зале писательница Татьяна Замировская, которой и было предоставлено первое слово.  

Молчание как усилие

Татьяна Замировская сказала о том, что молчание в травме — это нормально : «Я для себя приняла то, что мой авторский голос, автофикшн-голос пережил этот слом в последние годы, когда доступа к речи нет. Я в травме, а отсутствие языка в травме — это нормально. Не так давно я редактировала свой сборник текстов и нашла фразу, которая меня потрясла: я написала что иногда всё, что мы можем сделать для наших мёртвых, — это немного помолчать за них. Как минимум потому, что за столько лет они, возможно, устали это делать. Практики сдерживания делают письмо намного лучше, потому что они включают в него больше работы. Удержаться и не написать, заглушить свое авторское эго, на мой взгляд очень важно». 

Майя Кучерская отметила, что «Молчание — это право. Это такое же право свободного человека, как и говорить».

Евгения Некрасова сказала, что существует два вида молчания: «Есть молчание в книгах и молчание в медиа, в социальных сетях. У меня такое ощущение, что в книгах по-прежнему, по крайней мере сейчас, несмотря на всё, больше некой свободы, если нам это нужно как авторам и авторкам».

Формы говорения

Главный редактор «Издательства Ивана Либмаха» Ирина Кравцова рассказала о том, как издатели выбирают формы говорения: «Последние 2 года мы прежде всего думаем о способах говорения. И как раз фигуры умолчания нас интересует в меньшей степени или не интересуют вовсе. Практически выбора у нас нет: мы не должны молчать, мы можем только выбирать формы этого не молчания, способы говорения, выбирать вместе с авторами».

Борис Куприянов в ответ на вопрос Майи Кучерской, на какие книги спрос в магазине «Фаланстер» и не уменьшилась, по его наблюдениям, потребность в чтении, сказал, что люди стали читать не меньше. «Люди ищут в книгах, как всегда искали, ответы на вопросы и вопросы, которые сложно сформулировать и на которые сложно ответить самому. Но процедура выбора книг совсем не похожа на то, как выбирали книжки мы. Мне кажется, что мы как раз выходим из какой-то лагуны, из какого-то болота немоты, в котором находились последние десять лет. Сейчас, буквально последние полгода, литература возвращается и берёт на себя обсуждение серьёзных вопросов: не вопросы бытования и внутреннего существования. Литература изменится и изменится в лучшую сторону». 

Молчание и настоящий момент

Юрий Сапрыкин рассказал об инструментах осмысления: «Мы оказались в центре гигантского цивилизационного взрыва, но у нас на тот момент не было возможности и инструментария, чтобы это осмыслить. О режимах молчания и говорения приходится думать не только в творчестве, не только в тексте, а и в этой очень странной внезапно появившейся и до сих пор не осмысленной публичной коммуникации. Если мы видим в последние годы литературу, которая работает с всё более разнообразными локальными нарративами, если мы видим литературу, в которой появился отчётливый и разнообразный женский голос, то наверное мы увидим и литературу, которая говорит о разных типах опыта пережитых за последние годы. Дело авторов говорить, а дело издателей издавать и не думать о каких-то возможных последующих рисках. Делай, что должен, и будь, что будет». 

Молчание и будущее

В ответ на вопрос модератора, что же нам со всем этим делать, каждый из участников предложил свою версию. 

Евгения Некрасова подчеркнула, что главное — пробовать: «Я вижу людей, разговариваю с ними и мы вместе ищем ответы на вопросы: в том числе о том, как умолчать и не умолчать. Пиши как есть, а потом мы как-то там разберёмся».

Михаил Павловец напомнил о том, что учитель – это тот профессионал, с которым школьники могут обсудить самые сложные вопросы, в том числе те, что трудно обсуждать с родителями: «Если ты доверяешь учителю, он не оскорбит тебя, не унизит. Моя миссия как преподавателя — говорить о чтении. Есть огромный запрос на то, чтобы выслушали, как читалось».

Борис Куприянов высказал свое мнение о миссии издателей:«Здесь всё проще: нужно качественно выполнять свою работу и не давать шанса страхам ограничить мои возможности качественно её выполнять».

Юрий Сапрыкин попытался сформулировать свою задачу: «То, что мне интересно сейчас на самом деле: как зафиксировать историю последних тридцати лет так, чтобы сохранить её сложность».

Майя Кучерская подвела итоги: «По большому счёту итог, который сложился после сегодняшнего разговора — это необходимость работать. Для человека пишущего время – писать. Сегодняшняя ситуация – немного напоминает времена пандемии, сиди дома и пиши».