У кого есть право быть писателем?
Lithub опубликовал эссе писателя Стюарта Синклера о том, каково быть профессиональным писателем в Америке сегодня. Мы его перевели
«Что делать, если я ненавижу свою работу и хочу посвятить писательству все свободное время?» Что ж, в 2020 году мало у кого есть такая привилегия. Как же стремиться совершенствовать свое ремесло и не страдать по поводу того, что за счет творчества нельзя заработать на насущный хлеб? Стюарт Синклер дает свой ответ на этот вопрос, который включает и систему вузовского образования в США, и особенности книжного рынка, и парочку советов начинающим писателям, которые мечтают выкроить пару минут на то, чтобы написать хоть строчку.
По просьбе «Многобукв» студентка второго курса магистратуры «Русская литература и компаративистика» Екатерина Журенкова перевела это эссе. Оригинал Lithub доступен по ссылке.
Однажды во время моего вводного семинара по Creative Writing моя студентка подняла руку. Это случилось после того, как я дал группе задание за несколько минут написать свободное эссе по картине Фриды Кало.
«Вы не возражаете, если я задам вопрос, не связанный с этим упражнением?» Я сказал: «Конечно». Затем она указала на картину на экране. «Я смотрю на эту картину... – она колебалась, пытаясь выразить свои чувства, – и не могу перестать думать, что у всех этих художников было так много денег, и все писатели, которых мы читаем, такие знаменитые, и у меня такое чувство, будто…». Она покачала головой. «Можно начать сначала?»
«Я ненавижу свою работу, – начала она, – и все же я хожу на нее каждый день, но не могу это вынести, и это просто как...». Она указала на лист бумаги на своем столе. «Это то, что я хочу делать. И мне кажется, что я смотрю на всех этих писателей и художников, которых мы читаем и о которых говорим, и они знамениты, и у них куча денег, и, конечно, для них это возможно... но может ли кто-то вроде меня действительно стать писателем?»
Разговор на занятии должен был идти об экфрастических стихотворениях (то есть о стихотворениях, посвященных другим произведениям искусства): о гомеровском описании щита Ахилла в «Илиаде», об «Оде греческой вазе» Китса. Но мне сразу же стало понятно, что ее вопрос важнее и срочнее всего, что я планировал рассказать. Я слишком хорошо знал, что всепоглощающее чувство, которое можно выразить словами я ненавижу свою работу, почти невольно, или, по крайней мере, неожиданно, возникло у нее, когда она пыталась выразить свои впечатления о своем литературном стиле. На самом деле, она и записалась на этот вводный семинар, чтобы подавить тот самый голос, который так долго говорил ей, что она не может этого сделать. Но прошло немного времени, студентка проводила на моих семинарах по семьдесят пять минут дважды в неделю и разбирала стили и приемы людей, которые преуспели в том, что ей только начинало казаться достижимым. Или, по крайней мере, ей казалось, что ей по силам достичь того же. Но к ней снова возвращалось чувство, что мир искусства и жизнь в служении этому миру не для таких, как она.
Под «такими, как она» студентка имела в виду тип людей, которому соответствовала заметная часть моих учеников. Каждый из них: из рабочей семьи, работает полный день, а по вечерам на занятиях вроде моего учится, чтобы получить степень бакалавра. Занятия проходят с 20:00 до 21:15, и я прикладываю усилия, чтобы мои уроки были достаточно «живыми» и студенты не засыпали, и сдерживаюсь, чтобы не сделать им выволочку, если их глаза закрываются. Школа, в которой я преподаю, Гарлемский городской колледж (City College in Harlem), когда-то была известна как «Гарвард для бедных», и хотя она пострадала от такой же бюджетной топорности и пренебрежительного отношения, как и любое другое государственное высшее учебное заведение, она осталась школой, которая в значительной степени служит горожанам – мои студенты росли в тени колледжа, и лучшая похвала, которой я могу его наградить: работающие, закредитованные студенты, выходцы из простых семей, те, кого дома ждут супруги и дети, могли рассчитывать в его стенах на понимание и принятие.
Мне все это знакомо. Потому что я помню это чувство опустошенности. Не из памяти о тех годах, когда я сам был первым в своей семье выпускником колледжа, а всего лишь из-за событий, которые произошли всего за несколько месяцев до нашего разговора со студенткой. Я как раз ушел с работы, на которой чувствовал себя выжатым, как лимон (незадолго до начала моего курса я написал об этом эссе «Я бы не хотел»). И как я ни старался не делать свой опыт предметом обсуждения, казалось, что единственный подходящий ответ, который я мог дать своей студентке, должен был основываться на нем. Многие писатели пытались объяснить: что значит быть писателем, чем определяется ценность нашего ремесла, и кто именно ее определяет. В таких вопросах студенты творческих магистратур, доценты, профессора, фрилансеры и писатели с основной работой чувствуют себя как рыба в воде, но моим студентам это было в новинку.
Так что я немного рассказал о том, как рос в неблагополучном районе, стал студентом колледжа, как мой колледж обанкротился во время финансового кризиса 2008 года. Как работал уличным артистом, жонглируя ножами во французском квартале Нового Орлеана, чтобы оплатить учебу.
Потом я рассказал, как провел последние пять лет, работая на хорошей ставке, при соцпакете и возможности путешествовать по всему миру, то есть у меня были условия, которым бы дома все только позавидовали – пока не бросил все, чтобы заняться писательством фулл-тайм.
Это решение и привело меня на место доцента в городском колледже, где я преподавал creative writing бакалаврам, пока сам заканчивал магистратуру и дописывал первый черновик.
Да, последнее предложение звучало так, будто я кичился своими привилегиями. Именно поэтому на протяжении многих лет после выпуска я избегал преподавания на магистратуре и испытывал отвращение к писателям, которые прибивались к академии, преподавали писательство, раздувая финансовую пирамиду коммерческого образования, и писали книги про писателей, когда у них находилось время. Для меня все это выглядело сущим адом, и написание этого эссе для тогдашнего меня казалось бы капитуляцией.
Однако это эссе, и вопрос моей студентки, касается не только писательского процесса. Это всего лишь призма, сквозь которую мы можем смотреть на положение вещей. Суть же вопроса в том, у кого есть право заниматься тем, что часто именуют «работой для души», а у кого такого права нет. Не помню, какой известный публичный интеллектуал заметил:
искусство – привилегия богатых и разоренных.
Чтобы свободно заниматься искусством, вы либо должны быть настолько богаты, чтобы быть хозяином собственной судьбы, либо настолько бедны, что вам уже нечего терять – и широкая прослойка тех из нас, кто находится посередине, не имеет ни той степени богатства, ни той глубины разорения, которые оправдали бы наши артистические стремления. И, конечно, это ложная дихотомия, но она подкрепляется в США идеями протестантской рабочей этики и убежденностью в том, что, если ты не смог извлечь максимальную пользу из своих рабочих будней, то ты просто недостаточно стремился. Такая система ценностей не поощряет художников или писателей или даже матерей или опекунов, социальных работников или кого-либо еще, кто пожертвовал экономическими соображениями, увидев более высокую ценность в работе с меньшей прибыльностью – то есть, в работе для души.
В рамках этой парадигмы едва ли кто-либо из ведущих публичных фигур осмелился бы сказать водителю грузовика, которого заменили беспилотником: «Вы когда-нибудь думали о том, чтобы стать скульптором?» Я знаю, что зашел на поле марксисткой идеологии, но я также выступаю с самым капиталистическим из аргументов, который могу себе представить: если капитализм настолько успешен, что смог изобрести грузовики, которые ездят сами по себе – то где же тот самый честно заработанный простым работягой шанс на счастливую жизнь?
Моя студентка не хотела сказать, что не хочет работать. Она просто говорила, что хочет посвятить короткое время, которое отпущено нам на этой бренной земле, той работе, которую она бы по-настоящему любила. И хотя многие скажут: что ж, дворники всегда нужны, – правда заключается в том, что нет недостатка в желающих работать дворниками, потому что им хорошо платят, у них крепкий профсоюз, у них есть пенсия после ухода со службы и право приобретать абонементы на матчи «Янкиз». Но шутки в сторону: моя студентка все еще боялась идеи посвятить себя своей страсти писать, потому что знала, что дело скорее всего не выгорит.
И она была чертовски права. В январе 2019 года обозревательница «The New York Times» Консепсьон де Леон писала, что «средний заработок у профессиональных писателей в 2017 году составил 20 300 долларов, а у писателей-любителей и вовсе 6080 долларов». Другими словами, начинающему писателю нужно буквально закусить удила, чтобы хотя бы минимально обеспечивать себя. В свою очередь я ушел со своей «чертовски хорошей работы» и стал доцентом, зарабатывающим менее трети того, что я зарабатывал до этого, и у такого положения дел было только два преимущества: я мог получить бесплатную медицинскую помощь через «Medicaid» [Медикейд — американская государственная программа медицинской помощи нуждающимся, медстраховка – Многобукв], потому что зарабатывал слишком мало, и мог ходить на работу, которая мне нравилась.
Нет, я не сказал студентке, что в качестве ответа я бы выступил за вложение кучи бюджетных средств в искусство, за бесплатное образование и писательские гильдии, которые перераспределяли бы средства внутри писательского сообщества таким образом, чтобы Джефф Кунс и Дж.К. Роулинг могли поделиться своими баснословными прибылями со сводящими концы с концами матерями, отцами, студентами, учителями и поденщиками, которые пишут стихи и рисуют эскизы на обратной стороне коричневых бумажных пакетов во время ланча в надежде однажды увидеть свое имя в печати.
Я сказал, что мы чаще слышим о внезапных взлетах и шестизначных книжных сделках и гениях искусства, чем о простенькой красивой книжечке, которую какой-то автор написал, чтобы ты порадовался, если она вдруг попадет к тебе в руки; или о полных юмора и лишений мемуарах, которые обсуждали в книжном клубе Миннеаполиса и автор почувствовал себя на один вечер звездой.
Я сказал:
«Таких писателей и художников, как ты и я, больше, чем таких, как Пабло Неруда и Стивен Кинг».
Я сказал ей, что те из нас, кто ненавидит нашу работу, но не может оставить ее, должны выкраивать время для написания, даже когда его не существует. Я сказал ей, что именно так поступала Тони Моррисон. Я сказал ей, что некоторые писатели любят свою основную работу так же сильно, как и писательство, что Т.С. Элиот отказался уйти с работы в банке, потому что ему нравился четкий распорядок дня. Я сказал ей и остальным на семинаре, что для многих из нас писательство – это главная передышка, которую мы имеем после работы, которую мы ненавидим всей душой, и что даже если мы не станем богатыми и знаменитыми или даже не станем просто известными в какой-нибудь местечковой литературной тусовке, мы имеем право на акт письма, на пятиминутку письма, как бегство в себя и от себя.
Иначе говоря, независимо от того, как моя студентка решила стать писательницей, она имеет на это полное право. Это не отменяет продолжающееся обесценение ремесла – достаточно сказать, что «Нью-йоркер» платил в 1970 году за одну колонку много больше, чем сегодня; это не значит, что нам нужно мириться с растиражированной идеей обнищания во имя искусства, идеей, которая популярна только у тех писателей, для которых бедность – сознательный выбор. И уж тем более нам не нужно отказываться от усилий создать более справедливую структуру труда. Но моя студентка имела полное право сидеть в этой аудитории, или за письменным или кухонным столом дома, выписывая свои мысли и надеясь потратить свою жизнь на работу, которую бы она любила.
Я забеспокоился о том, что заболтался. Так что я остановился. Я спросил ее, не помогло ли ей что-нибудь из перечисленного почувствовать себя лучше.
Ее лицо – которое казалось скукожившимся, когда она выдала свой вопрос – показалось мне расслабленным. Хотя бы на время.
Стюарт Синклер, пер. Екатерины Журенковой