«По улице ходят тени»
Студенты и выпускники «Литературного мастерства» – о жизни, дружбе и любви в самоизоляции
Опустевшие улицы, закрытые магазины, предприятия и кинотеатры, усиленные полицейские патрули на дорогах, штрафы для тех, кто отошел от дома дальше, чем на сто метров, – еще пару месяцев назад так выглядел бы пересказ антиутопии, а сейчас именно так выглядит любой город в половине стран земного шара. Пандемия коронавируса вывела на первый план целый пласт культуры, посвященной карантинам, сознательной изоляции и одиночеству. Самый читаемый роман – «Чума» Камю, самое цитируемое стихотворение – «Не выходи из комнаты» Бродского.
Когда-нибудь эта напасть все равно закончится, и тогда поэтам и писателям предстоит осмыслить масштаб и глубину изменений, которые ждут общество после коронавируса. Но зачем откладывать в долгий ящик? Студенты и выпускники «Литературного мастерства» уже сейчас пишут рассказы о героях, оказавшихся в одиночестве (внешнем или внутреннем – не так уж важно), и о том, как они воспринимают этот опыт. «Многобукв» публикует первую подборку рассказов.
Денис Бондарев
Клетка
Дочитав последнюю строчку, он отпустил большие пальцы, и страницы книги собрались в пушистый веер, а потом стихли. Очень хотелось курить, но курить было нельзя — уже четвертый день он расставался с дурной привычкой. Отказ от чего-то как способ стать лучше в этом принудительном затворничестве, эффективно его использовать. Было как будто неприлично не поддаться в эти дни всеобщей истерии по поводу совершенствования себя. Но курить хотелось очень. Андрей прошел к приоткрытой балконной двери и сделал шаг в слепящую синеву апрельского полудня.
«Х**ня какая-то. Ну улетела птичка и улетела. Что он этим хотел сказать? Герой не хочет быть один? И при этом понимает, что неодиночество невозможно. Это как бросать курить и понимать, что бросить не получится. Или наоборот — нельзя курить, но продолжаешь курить и бросать отказываешься, да? А она типа была нужна ему, как что-то, что не может от него свалить? Но она все равно сваливает. Одиночество типа неизлечимо, но можно притвориться, что разобрался с ним, овладев чем-то. Кем-то. То есть поставил что-то на полочку и делаешь вид, что теперь нормально. Но по факту это самообман, потому что ничем до конца завладеть нельзя. Так? Господи, какая ж муть. Сага о потухшей свечке».
Он посмотрел на измазанную грязно-серыми разводами стеклянную пепельницу на табуретке. Лениво двинув челюстью, собрал под нижней губой слюну и запустил ее тяжелой каплей вниз к тротуару. Переулок под его балконом был пуст. Улица никогда не была особенно оживленной, но сейчас на ней не было никого — ни машин, ни людей. Только военный на дальнем перекрестке. Андрей подумал, что ни разу такого не видел. Выходить было запрещено, продукты доставляли под дверь городские службы, и все сидели дома уже которую неделю. Многие, так же, как и Андрей, — одни.
«Если б Ася не застряла в Питере, она б жила у меня. Или все-таки у себя?.. Взбесились бы через неделю друг от друга. А как не взбеситься? Одному плохо, но долго вдвоем вообще невыносимо. Зачем вообще человеку еще один человек? Стая. Своя маленькая стая. Но это и есть обман, что ты перестал быть один… Потому что вот так вот бывает — вчера еще вдвоем, а сегодня уже тю-тю, один калупаешься».
В доме напротив на балконе курила девушка. Дым поднимался из опущенной вниз руки и будто бы кутал ее розовую маечку в полупрозрачную шаль, не лишнюю еще в эти весенние дни. Андрей как будто бы почувствовал запах, который был на том балконе, — молодой женщины и табачного дыма. Вздохнул и вышел в комнату.
«А герой все равно мудак. Маета от нех** делать. Да и рассказ гавно».
В прихожей он остановился, подошел к входной двери, прижался к холодной обивке щекой, посмотрел в глазок. В тишине лестничной клетки ничего не происходило, но Андрей продолжал смотреть. Отстранившись от двери, он пошел на кухню. Там на столе стояла клетка с дохлой канарейкой. Одубевшая мертвая птичка второй день лежала на дне возле прутиков. Андрей все не решался избавиться от нее. Хотя и видеть раз за разом то, что от нее осталось, было тяжело. Он страшно скучал по ней.
«Улетела птичка. Словно и не бывало».
Ольга Шишкина
Один дома
Над калиткой, стонавшей скрипкой,
Возле дома, который пуст,
Одинокий бузинный куст.
М. Цветаева
Чайник закипел, и Димка нехотя потянулся к выключателю. Здесь бы самовару дымить, сверкать медными (ну, ладно, просто металлическими) боками, а не этому уныло-бордовому пластиковому «Филипсу».
Самовар увезли еще в начале сборов, сразу, как отрезали. «Все равно не до чаев будет». А сегодня забрали последнее: подушки, пледы, кресло-качалку и кошку. Уехали и сами.
Едва-едва смог Димка остаться, выхватить, сберечь этот последний вечер. Две недели приезжали каждый день (уже без ночевки, и из-за этого неловко было подниматься на одинокий второй этаж, словно был он уже нежилой или даже и не живший). Упаковывались спешно, хлопотали яростно, переговаривались приглушенно, как будто и впрямь кто-то неживой торопил за спинами.
И вот, сегодня выпросил: вы себе езжайте, а я тут переночую.
Уехали.
А в доме остались вылинявшие голубые занавески, приспособленный под посуду прадедушкин шкаф, старомодная дорожка-половик. Пахло лекарственными пузырьками, сырой древесиной, тишиной.
Димка слушал, смотрел, ждал.
Вспоминал: вот на деревянной половице отливает изумрудом черное пятно, опрокинул зеленку лет шесть назад, как огорчился дед! Зажевал впавшими губами, что-то сказать хотел, повернулся, сцепил дрожащие руки за спиной, спустился по ступеням, нащупывая каждую ногой. Дед всегда так умел, все, что можно было поправить, поправлял молча. Молча прилаживал старую табуретку над редким китайским пионом, укрывая от наездов Димкиного велика(пион выкопали вчера, но остались жасмин, шиповник, мамин любимец-дубок).
Молча вставлял в пазы резные планочки крыльца, которые по утрам вышибал, лихо съезжая по перилам, Димка.
Молчал бы, наверное, и сейчас.
Подул в саду вечерний ветер, отозвалось, слабо тренькнув, стекло в старом оконного переплета. Так и не досталось ему оконной замазки.
Вдруг стало за так и не закрепленное стеклышко обидно, обиднее, чем за все остальное. А ведь хорохорился, ухмылялся, когда отец, виновато хмурясь, заталкивал в багажник облупленные стамески. Рассуждал о новом коттедже, как раз хватит выстроить фахверковый дом под шале.
А вот теперь, нате вам, разнюнился. А обида все росла, крепла.
Хотелось обижаться на родителей: продали, не устояли - не отстояли - дом.
Но Димка-то знал, что всё так, как должно быть, не стоять же старому деревянному домику средь новостроек.
Почувствовал себя вдруг виноватым перед домом, что стыдился его, друзей не звал, у всех дачи как дачи, а родители вцепились в избушку. Дедовскую. Не, не так. Дедушкину.
Протяжно, птичьи, свистнул смартфон, Димка глянул, мессенджер. «Димон,че делаешь?»
А что он делает? Стоит как дурак на затаившейся террасе, под ровно пригнанными друг к дружке сочно-золотистыми плашками потолка, а толку-то?
С Димкой или без него, дом же все равно один. Один, как первые скрипичные ноты в мелодии Морриконе, когда все уходят с линии огня.
Если с домом поговорить, это совсем клиника, да? А что еще можно сделать…
Димка отступил от стены, бережно шагнул вперед, тихо пересек золотистую террасу, положил ладонь на дверную ручку, старинную, тяжелую.
И еще долго - несколько минут - не отпускал.
Анна Правдюк
Тень
В тесной кухне было светло и пусто. Неровные тени покачивались на персиковых занавесках. Пахло теплой пылью.
– Ты мне друг? Ты мне враг?
– Так и сяк.
Помолчали.
– Давай сочинять стихи. Две строчки ты, две строчки я, – предложила она без надежды на положительный ответ.
– Нет. Поэзия – область трансцедентального. А я туда с прошлого раза ни ногой, – ответил он устало, куда-то в стол.
– Тогда я напишу стихотворение и посвящу его тебе.
– Не смей.
– Почему? Мне хочется.
– Раз хочется – пиши. Только мне не читай.
– Договорились.
Прошлись вперед-назад, влево-вправо – размялись. Заварили кофе. Открыли окно, сделали по глотку весеннего полутеплого. Закрыли. Она подтянула под себя ноги, сложилась лягушкой. Через какое-то время перевернулась на бок, свесила ноги со стула.
– Давай, может, в города? Я первая. Берлин.
– Конечно, Берлин. Ноябрьск.
– Это где?
– Тебе на «к».
– Ноябрьск – это где? – она опять выпрямила ноги.
– Город в Ямало-Ненецком автономном округе России, второй по численности населения город автономного округа после Нового Уренгоя…
– Зануда.
– Сама спросила.
– Помешай, пожалуйста, кофе в турке.
– В джезве.
– Зануда.
– Сама помешай.
Кофе помешали, окно снова открыли, закрыли, пошутили полутонами, улыбнулись полуулыбками. Босыми ногами пробежали туда и обратно, вдоль и поперек, вверх и вниз – это почему-то стало возможно. Напряжение, неуместное и непрошенное, которое повисает между людьми в первые месяцы знакомства, когда много еще есть неспрошенного и неотвеченного, по неизвестной причине не исчезало. Он попросил:
– Нет, почитай все-таки что-то из своего, я давно не слышал.
– «В воздухе пахло счастьем и дождем…»
– Какой ужас, перестань.
– Ты же сам попросил!
– Ошибся, был неправ! Что это у тебя там, на подоконнике? В прошлый раз не было.
– Давно не виделись. Мои слезы за последние полгода.
– А серьезно?
– Святая вода. Мама привезла.
– Зачем?
– Делать глоточек, когда будут мучить кошмары.
– И как, больше не мучают?
– Я не пила.
Автобус за окном уже был – другой мир. Там двое шли по краю безымянного пруда в Далеме душным зеленым летом, а осенью шли уже по парку дель Ретиро обнимать красное дерево. Зимой возвращались по Невскому в сторону Московского вокзала – зачем вообще было ехать туда зимой? Потом опять приходила весна, и неровные тени снова повисали на персиковых занавесках.
– Ты вообще как спишь, хорошо? – спросил он без надежды на положительный ответ.
– Я часто просыпаюсь посреди ночи, не понимаю, где я, что со мной, – ответила она устало, куда-то в стол.
– Ничего, пройдет, я вот вообще не сплю. Тут, знаешь ли, неспокойно.
– «По улице ходят тени, Не пойму — живут, или спят»
– Точно.
Пустота съедала звуки. Стены оглохли, окна онемели и не впускали крики детей с площадки, пение птиц, гул дороги. На столе стояла одна пустая чашка из-под кофе. Одна грязная тарелка, одна вилка и один нож лежали в раковине. Один силуэт – фигура в форме детского эмбриона – темнел на стене.
– Как ты без меня?
– Дома. Одна.