(Не)моя история

Перед вами три автофикшн-рассказа, которые были написаны в рамках курса Арины Бойко и Наташи Калинниковой «Автобиографический рассказ».

Арина и Наташа: «Для нас важно, во-первых, что эти тексты написаны студентками-бакалаврами 4-го курса, журналистами и филологами, то есть людьми, которые становятся писателями буквально на наших глазах – это их дебют. Во-вторых, рассказы получились очень разные, но их объединяет искренность, внимательность к своим воспоминаниям и миру вокруг, а также смелость – именно она нужна авторам автобиографических текстов. Писать автофикшн совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Мы каждый раз радуемся, когда получается по-настоящему живой, эмоциональный текст, в котором много как реальности, так и «художественности» – в ее самом лучшем смысле».

Катя Каменева. Самая большая мидия

В начальной школе мне очень хотелось иметь какую-нибудь суперспособность, но появилась она у меня всего пару лет назад, когда уже и не надо. Я стала очень многое забывать, хорошее, плохое, важное и не очень. Вроде как это называется конфабуляциями, мозг просто вытесняет травмирующую информацию и делает воспоминание менее болезненным. Но почему тогда я не помню, какого цвета был мой первый велосипед, как звали мою любимую собаку, и как выглядела квартира, с которой мы съехали четыре года назад. Ведь это совсем не травмирующие вещи, я хочу это помнить, я хочу иметь воспоминания, не спровоцированные чужими рассказами. Когда кто-то узнает о таком ‘таланте’, говорят, что это круто, и можно только позавидовать, мол, тоже хотелось бы кое-что забыть. Всем хотелось бы кое-что забыть. В любом случае выбирать, что помнить, а что нет, я не могу; из памяти стирается цвет велика, но остаются другие вещи, а лучше бы наоборот.

Этим летом я не смогла улететь в Америку, границы закрыли из-за пандемии нового страшного вируса. Бабушка сказала не расстраиваться сильно, а то вон у них там что творится, ну и слава богу, что не поехала. Повезло, считай. Ага, повезло. Вместо билетов в Нью-Йорк я купила билеты в Архангельск. Там у меня живет отец, там когда-то жила я сама. Смена обстановки, лучше, чем ничего.

В качестве развлечения для петербургской гостьи папа выбрал двухдневную вылазку к Белому морю, где живет его старый знакомый. Хозяин дома — очень высокий, похожий на медведя, тучный мужчина. Он бросил работу, развелся с женой и купил домик на берегу моря, ходит на рыбалку и в лес, так и живет уже лет пятнадцать. Все зовут его Божедом, то ли это его фамилия, то ли прозвище какое.  Божедом мне очень понравился, было что-то искреннее и детское в том, как и что он говорил, в его безразличии к общей человеческой гонке, в том, какие препятствия стояли в его доме на пути в туалет — осторожно, там нет света, лампочка перегорела сто лет назад, тут ступенька сломана, там дорогущая мотособака, на которую течет через дырявую крышу вода.

В комнате, которую нам выделили, по полу были разбросаны всякие мелочи, грязная посуда выстроена в башню, которая вот-вот обвалится, на полу лежала мертвая мышь, а на кровати живая собака, грязная и улыбающаяся. Мне стало очень весело, папа со своей женой Леной многозначительно обменялись взглядами и начали уборку, хотя мне казалось, что нарушать эту гармонию нельзя.

Планов у нас не было, и, проснувшись следующим утром, мы втроем — я, папа и Лена, пошли собирать мидии. Мы молча бродили по тому месту, где вчера было море и искали в мокром песке черных моллюсков, изредка хвастаясь друг перед другом огромной находкой. Я очень старалась. Мне хотелось быстрее всех отыскать самую большую мидию, поразить папу своей ловкостью и зоркостью. Он молчун, хотя вроде как почти у всех такие отцы. Не помню, чтобы он когда-нибудь говорил, что любит меня, не помню, чтобы я когда-нибудь отчетливо это чувствовала. Перед ним я всегда хочу казаться лучше, чем я есть, все мои достижения приносятся ему в жертву, будто любовь надо заслужить. Вот тебе красный аттестат, вот тебе красный диплом, вот тебе гигантская мидия, теперь будешь меня любить? Может, и правда надо стараться. Не знаю, есть ли смысл в безоговорочной семейной любви. Зачем звонить двоюродной бабушке и узнавать, как у нее здоровье, если не очень-то интересно, почему должно быть стыдно, если не поздравил дядю с днем рождения. Да я понятия не имею, когда он у него, и виделись мы лет десять назад. В общем, я не совсем понимаю, почему мы обязаны любить всех своих родственников, просто потому что они родственники.

На вечер был запланирован шашлык и баня с купанием в море. Посиделки на террасе плавно перетекли в пьянку. Я тоже пила вино со всеми и думала, как я ненавижу эту неписаную традицию употреблять алкоголь по малейшему поводу, романтизированную необходимость встречаться с друзьями в баре, покупать бутылочку чего-нибудь, собираясь в гости, напиваться в отпуске, отмечать малейшие вехи своей жизни. Получил права — проставляйся, окончил университет — накрывай на стол, умерла тетя Валя с первого этажа — надо помянуть человека, как без этого, хорошая тетка была. Бутылочка для храбрости, бутылочка расслабиться, бутылочка от неудачного дня. Как же я все это ненавижу.

Лена куда-то исчезла, папа уснул в походном кресле, и я очень испугалась, что вот она уйдет сейчас и больше не вернется, и папа навсегда останется один. Надо было всех спасать, и я пошла в сторону дороги искать ее и возвращать на место. Я уже прошла через лес и вышла к местному магазину, понятия не имея, в какой стороне город, и куда она могла пойти. С чего я вообще взяла, что она решила сбежать домой, надо было сначала проверить на кухне и в туалете. Мне было невыносимо обидно, во-первых, оттого что я бегаю и решаю чужие проблемы, ищу в сумерках чужую женщину, в то время как отец спокойно спит, и во-вторых, что она не позвала меня с собой. Выбрав сторону наугад, я пошла по обочине дороги и вскоре увидела вдали силуэт. Так занервничала и воодушевилась, что победила в игре и нашла ее, что сняла резиновые сапоги и побежала хватать ее скорее, боясь, что она испарится. Догнала, поревела, вернула. Жалкое зрелище, казавшееся мне верхом драматизма, окончилось.

Просыпаюсь в темноте от какого-то бубнежа, они шепотом выясняют отношения, я слышу куски разговора, и эти куски мне не нравятся. Мне нужно срочно заснуть, мне нельзя это слушать. Слюна во рту начинает предательски быстро скапливаться, но ее сглатыванием я боюсь выдать свое присутствие. Так и лежу с полным ртом слюней.

— Тебе хоть кто-то нужен в этой жизни?

— Да мне никто нахер не нужен, я никого не люблю. Себя только люблю.

Я лежу на спине не шевелясь, дыхание сбивается, и уши заполняются водой.

Утром я пыталась отыскать хоть в ком-нибудь то, что чувствую я, но все потихоньку собирали вещи и болтали ни о чем. Я спустилась подышать к морю. Долго прощалась с ним, как с покойником. У всех тут провалы памяти? Я видела такое сто раз и все никак не могу привыкнуть, что те, кого обижают, так быстро и легко все прощают. Как вы забываете на следующий день то, что услышали? Научите меня управлять моим даром, я хочу не помнить больное.

Потом папа, конечно, звонил и просил прощения, это всё его бес попутал, непонятно, что такое нашло, надо уже бросать пить, ну конечно, он меня любит. Вырастешь — поймешь. Если во всем этом и заключается взросление, то я не собираюсь ни вырастать, ни понимать.

Зимой я снова полечу в Архангельск. Я по-прежнему не чувствую достаточно внятно, любят ли меня, но чувствую, что моей любви мне достаточно.

Ольга Петрушина. Моя суперсила

Я изо всех сил дую на дерево, чтобы заставить его раскачиваться. Пытаюсь помочь себе, размахивая руками – упрямая берёза застыла при полном штиле и не хочет повиноваться. Я смотрю на карандаш до ломоты во лбу, чтобы он сдвинулся с места хоть на миллиметр, но его обгрызанный конец будто приклеился к столу. Я стараюсь не касаться воды, а когда случайно попадаю под дождь – спешно запираюсь у себя в комнате, но почему-то не превращаюсь в русалку. Так ещё ребёнком я познала разочарование и с грустью признала, что никаких суперспособностей не имею. Придётся всю жизнь быть как все, никаких тебе тайн. 

Раз не вышло с суперспособностями, пришлось овладевать навыками вполне человеческими, и в 5 лет я уже с упорством, достойным лучшего применения, громко и по слогам читала любые слова, которые попадали в поле моего зрения. Восторг от умения складывать из странных символов знакомые вещи на какое-то время даже затмил мою тоску по жизни, полной волшебства. «М», «я», «ч» – три закорючки вдруг сливаются вместе и образуют нечто звонкое, округлое, так и манящее отбить ладонью. Длина прочитанного слова была прямо пропорциональна радости свершения. 

– Ну скоро уже?, – нараспев произношу уже пятый раз за последние десять минут, которые кажутся вечностью. Нетерпеливо перебираю бахрому маминого шарфа. Эта очередь к врачу продвигается как-то особенно медленно, живот урчит и безмерно хочется домой, к новой книжке с картинками. Шуршание моих бахил и ёрзание на месте успело надоесть всем сидящим рядом тётенькам, они смотрят недобро. Мама не находит ничего лучше, чем дать мне пухлую тетрадь с множеством торчащих тут и там бумажек – карточку с историей болезни. Ничто не может занимать меня дольше, чем складывание букв в слова. Среди страниц выискиваю ту, где буквы напечатаны на принтере – такие проще разбирать – и утыкаюсь в слова, набранные жирным.

Ост-рый-лим-фо-бласт-ный-лей-коз, читаю сперва про себя, спотыкаясь, а после громко – вслух. Чтобы все эти злобные тётеньки увидели, что я могу не только шуршать бахилами, но и читать длинные слова. Но почему-то в маминых глазах вместо гордости за дочь вижу только страх. 

– Что это такое?, – мой вопрос повисает в воздухе, она молча забирает у меня карточку и отворачивается к окну. Через минуту в такой же тишине обнимает меня. На оконном стекле остаётся влажный след, от которого медленно сбегает вниз капля. 

Всю дорогу домой я прошу её рассказать, что это значит. Мама путано говорит, что это такая болезнь, но всё позади, теперь всё будет хорошо, обязательно будет хорошо, а ты, Оленька, забудь про это и не говори никому. Нет лучше способа заставить ребенка что-то запомнить и всем рассказать, чем попросить его об этом забыть и никому не говорить, так что с аналогичными расспросами столкнулись в ближайшие дни бабушка и сестра, но ничего вразумительного сказать они мне тоже не смогли. Я увлеклась другими длинными словами. 

Мне 10, я уже почти смирилась с отсутствием суперсилы, и подбираюсь к книгам с верхних полок. Больше всего мне нравятся те, где у героев есть способность управлять стихиями, читать мысли, летать на метле или хотя бы в два счёта расправляться с тайнами и загадками. Худшее наказание для меня – не дать дочитать. Как-то во время вечерних новостей я привычно сидела на диване с книгой, подняла глаза – и увидела, как на экране показывают лысую опухшую девочку моих лет, с печально-взрослыми глазами. Рядом светится номер телефона, по которому идёт сбор денег, и слова, которые я уже когда-то видела. Острый лимфобластный лейкоз. Папа отворачивается от телевизора, мама, опомнившись, резко переключает канал.

Мне тоже собирали деньги на лечение? Меня тоже показывали по телевизору? Мне переливали чью-то кровь? Пересаживали чей-то костный мозг? Я тоже была лысая и с щеками, которые видно со спины? И вопрос, который меня беспокоил больше всего: здорова ли я теперь?

Ответы я собирала по крупицам следующие несколько лет, начистоту поговорить об этом с родителями у меня так и не вышло – мама отвечала нехотя, а папа и вовсе избегал этой темы. Как мне рассказали потом, он тогда не мог поверить, что это его ребёнок болеет. Ребёнок, который является суммой в том числе и его хромосом, в жилах которого бежит и его кровь. Он от меня отдалился и, казалось, никак не мог принять. Не смог до сих пор. Однажды я в порыве детской искренности даже сказала, что его не люблю, за что лишилась ужина. Тем удивительнее было видеть, как начинающийся ролик про сбор денег на лечение ребёнку с раком мгновенно заставлял отца сжаться в попытке затолкать поглубже в горло подступающий ком. 

Когда дома появился компьютер, вместо игр для девочек и регистрации ВКонтакте я первым делом полезла смотреть, что же значат эти слова. Осознание. Резкое и будто соединяющее в моей голове все обрывки информации. Это и есть тот самый рак, от которого умирают герои кино и книг. Те самые больные лейкемией дети, к которым в Америке приходит клоун, и они смеются своими полными щеками, отражая холодный больничный свет лысинами – я видела по телевизору. Это оно. Это – про меня!

Держать такое в секрете ребёнку совершенно невозможно, и в школе на первой же перемене я гордо выдаю подружке Насте: «А у меня был рак!» Она резко тянет меня в пустой класс. Все окна настежь, и по коже бежит мороз. Выкладываю ей всё, что узнала, Настя слушает внимательно, как птичка наклонив голову вбок. Потом серьёзно говорит: «Знаешь, если тебе нужен будет костный мозг, ну или кровь, я поделюсь. Только немного». Я польщена её самоотверженностью и прошу хранить мой секрет, но через пару дней эта новость разлетается по классу.

Меня сторонятся, не слушая, что рак не заразен. Раньше не ходить на физкультуру было моей привилегией, но теперь так отчаянно хочется играть со всеми в пионербол и делать дурацкие упражнения – лишь бы одноклассники не смотрели косо на меня, сидящую в углу на лавке. Хочется хвастаться им загаром и брелоком с египетской пирамидой, а не обмазываться солнцезащитным кремом на даче под Тверью, мучительно думая потом, что же написать в сочинении «Как я провёл лето». Хочется есть Читос за школой, а не правильную еду, которую готовит мама. Хочется ходить на все уроки, а не пропускать их из-за походов на анализы в поликлинику, где каждый врач меня знает. Раньше я стремилась быть не как все, но теперь отчаянно хочется противоположного – слиться, стать «своей», быть принятой.

Через время в школе об этом забыли, а я научилась никому больше свою тайну не доверять. Только избранным.

Теперь я знаю, что это и есть моя суперспособность. Пусть её не заметить невооруженным глазом, пусть в моей победе над болезнью больше заслуг врачей, чем моих собственных. Напоминанием мне остались лишь несколько шрамов от катетеров, единственная фотография меня трёхлетней (в больнице, светлые кудри пополам с залысинами, медицинская маска еле прикрывает щёки) и гиперопека мамы.

Анастасия Яковлева. Командировка

– Помнишь, с каким интересом ты разглядывала оружие? Или как тебе в школу прислали цветы от меня? Пусть лучше это будет! – голос на другом конце телефона смеется.

– Не могу, пап. Если бы для меня всё было только так, я бы не запомнила ни дня из твоей «командировки».

Будучи маленькой, я любила, когда папа уезжал в командировки. Во-первых, я могла спать вместе с мамой на большом диване; во-вторых, из рабочих поездок папа всегда привозил мне какой-нибудь сюрприз: игрушки, конфеты, безделушки. 

Почему-то в тот вечер я сразу догадалась, что предстоящая командировка не принесет радости ни мне, ни папе – никому. Коричневый диван успокаивал меня: я провалилась в мягкие объятия его подушек и болтала ногами, разгоняя напряжение в воздухе и сумрак комнаты. Странно. Мама сидела на том же диване, но ее он почему-то не успокаивал, а только взвизгивал пружинами в тон ее голосу.

– Ты никуда не поедешь! – Мама закончила длинный монолог той же фразой, с которой начала.

– Будем думать, – возразил папа и, достав из кармана сигареты, направился к балкону.

– Да тут и думать нечего! Пусть тебя увольняют! Никакая работа, никакие деньги не стоят твоего здоровья! – диван одобрительно скрипнул и осел под тяжестью наших мыслей.

Я считала, что мама права. Мне было 11, и о Чечне я знала мало, разве что новостные сводки иногда бубнили цифрами, рассказывая, что там происходит. В такие минуты мы делали телевизор потише. В моём маленьком мире не происходило ничего: вооруженные конфликты были где-то далеко, как и сама Чечня. Спустя несколько дней я узнаю, что Чечня входит в состав России, а мой папа – в список тех, кто будет служить там.

Папа вышел с балкона, обнял нас с мамой за плечи:

– Ну, хватит, всё хорошо будет.

Как-то мама сказала мне, что, если папа так говорит, всё и правда будет хорошо. Я осторожно взглянула на маму: она не верила папе.

Так продолжалось несколько дней. Мама убеждала папу, что тот никуда не поедет, мы со старшим братом настойчиво поддакивали, а папа думал. Правда, первой додумалась мама.

– Ты уже всё решил, да?

– Контракт уже подписан. Уезжаю служить в Чечню на полгода.

С балкона, откуда только что после перекура вышел папа, тянуло табаком. У меня защипало в глазах, хотя аллергии на дым никогда не было. Я взглянула на брата и его чуть покрасневшие глаза. Кажется, дело было не в дыме.

***

С отъезда папы прошло около недели. Я скользила по длинному коридору квартиры, когда вдруг споткнулась о телефонный звонок.

– Да?

– Настя? Привет, – незнакомый мужской голос на другом конце провода заставил меня насторожиться.

– Здравствуйте, – я дергала антенну, пытаясь вытащить ее из трубки и знакомые интонации – из чужого голоса. Не вышло.

– Как твои дела?

– Нормально, – я понятия не имела, откуда меня могли знать.

В телефоне послышались помехи, похожие на чей-то тихий вздох.

– А мама дома? Можешь дать ей трубку?

Я, наконец, сообразила, что это может быть кто-то из папиных сотрудников. Наверное, они что-то знают о нем?

Источник информации был немедленно доставлен на мамин пост – на кухню. Я старалась бесшумно (на носочках) вертеться рядом, чтобы первой узнать, что там с папой. Ярко-оранжевые подсолнухи, «украшавшие» обои нашей кухни, вдруг поблекли: я увидела, что мама плачет.

– Да-да, сейчас, одну минутку! – Она что-то быстро написала на обрывке салфетки и, вытирая рукой слёзы, как-то жалобно повторила просьбу: – Только одну минутку!

Она положила телефон и, на ходу вытирая мокрые от слез ладони, заторопилась в комнату к брату, где стоял компьютер.

– Мам, что случилось? Мам? – повторила я после небольшой паузы. Всё это время она осторожно нажимала на кнопки системного блока, будто внутри него была спрятана бомба, которая вот-вот разорвется, если не обезвредить ее.

– Подожди-подожди, – раздался мамин голос из-под стола. Я включила монитор: не только ведь родителям играть в секретных агентов.

«Взрыв» произошел спустя минут 5, а вовсе не одну, как обещала мама. Взрыв слез с примесью осторожной радости: на экране компьютера рядом с прыгающим значком скайпа и скачущей мной появился папа.

– Ты не узнала меня, да? – он смеялся таким привычным для меня смехом. Как будто стоит сейчас на балконе, курит и оттуда звонит мне.

– Не узнала, пап, прости! – мне стало так стыдно. Вдруг он подумает, что мне потребовалась всего неделя, чтобы забыть его? Я стояла рядом с мамой и изо всех сил смотрела на монитор: запоминала папу. Своего нового папу.

Его побрили почти налысо и заселили в некоторое подобие комнаты – кубрик, как называл это папа. На заднем фоне виднелись едва различимые кровати: в кубрике было темно, только холодным отблеском выделялась папина седина. Мне показалось, что раньше он не был таким седым.

Мама смотрела красными опухшими глазами, папа подмигивал нам таким же глазом.

– Что с тобой? – спросила я, указывая на папин глаз. Папа сидел, облокотившись рукой на стол и закрывая ладонью половину лица. Про себя я с гордостью отметила, что я – настоящая дочь милиционера: меня не провести такой незатейливой конспирацией.

– Да так, инфекция какая-то, – папа хотел было закрыть глаза на этот разговор, но не вышло: внимание обратила мама.

– У тебя есть какие-нибудь капли? А врач рядом есть? Кто-то может помочь?

Мама сыпала вопросами, папа не успевал отвечать, а я – запоминать. В общем, кажется, пришли к выводу, что всё будет хорошо. Мне всё меньше в это верилось.

– Пап, а тогда в Чечне было опасно?

– Ну, там ведь уже не было военных действий, – я знаю, что папа не любит вспоминать о Чечне, поэтому мои расспросы спустя 10 лет могут быть не очень уместны. Он всё время убеждал нас с мамой, что в пункте временной дислокации в Ханкале совсем не опасно. А я лишь только что узнала, что на счету у папы было 56 боевых выходов.

В папином кубрике вроде спокойно. Мне было 11, и я жила с четкой уверенностью, что там, где папа, всегда спокойно. Я готова была поделить папино спокойствие с теми, кто живет там, в Чечне, в страхе (эти слова казались мне синонимами). Но я не готова была делить самого папу с кем-то, кроме членов нашей большой семьи. Впрочем, сейчас она уместилась в двух маленьких окошках на мониторе компьютера.

Папа говорил сложными для меня фразами. Он объяснял, что занимается проведением оперативно-розыскных мероприятий, участвует в контртеррористических операциях. Мой брат в то время учился на юриста, его стол был завален кодексами, законами, нормативно-правовыми актами. Общение с папой тогда было похоже на чтение всех этих книжек: очень интересно, но ничего не понятно.

Я ждала подсказки от мамы: она у меня учитель, я знала, что она всегда объяснит мне непонятный материал. В этот раз почему-то никто не хотел разъяснять мне что-либо. Что ж, я была отличницей, я стала сама постепенно разбираться во всем.

От разговоров с папой нам не становилось спокойнее. Хотя в его словах не было ничего пугающего. Оперативно-розыскные мероприятия? Хах, только звучит страшно. На самом деле это проведение опросов граждан, розыск без вести пропавших, преступников. Папа шутливо объяснял нам, что работа у него, в общем-то, бумажная. Брат на это хмурил брови, а мама с досадой говорила:

– Ты-то тогда там зачем…

В ответ следовало множество аргументов, но они не доходили до нас: плутали в тишине многоточия и упорно бились о слово «зачем».

Иногда папа пытался отвлечь нас рассказами о том, какая красивая природа в Чечне. Он описывал горы, и я только-только начинала представлять этих мирных великанов, свысока глядящих на бессмысленную человеческую возню, как вдруг где-то в ущелье мелькала военная форма, а о каменные стены ударялся автомат. С моей стороны было глупо надеяться, что в горы папа вышел погулять, но я была не готова услышать то, что он говорил, увидеть последствия каких-то там контртеррористических операций в его уставших, немного грустных глазах.

Мы заканчивали разговор, всегда желая друг другу спокойной ночи. В какой-то вечер это показалось мне нелепостью. Папа сидел в кубрике в теплой плюшевой пижаме. От пижамы осталось одно название: это был теплый костюм камуфляжной расцветки. Еще одна нелепость.

Со временем я перестала спать на диване в большой комнате. Я не хотела спать на папином месте: мне было страшно.

– А тебе было страшно когда-нибудь? – я хочу и одновременно боюсь узнать ответ на этот вопрос.

– Ну, раза 4-5, – помолчав, отвечает папа.

– За все полгода?? А в каких случаях это было? – я почти не надеюсь, что папа захочет вспоминать. Но он вдруг начинает рассказывать мне то, о чем не знала, но догадывалась повзрослевшая 11-летняя Настя.

Грозный тогда еще бомбили. После очередного конфликта из местного банка украли золото на 20 миллионов рублей. Следы вели в Ингушетию, куда и поехал мой папа, а с ним его напарник и шофёр – вот и я вся команда. Операция была, вероятно, не такая уж опасная, если потребовалось только 3 человека, а может быть, наоборот: всего 3 человека, чтобы… потери были небольшими.

Папа с напарником осматривали территорию: в высокогорном ауле, куда они приехали, нужно быть особенно внимательным. Внимательным и спокойным. Без этих качеств папа бы не заметил начавшееся окружение. Кто-то выдал информацию об их приезде. Если их возьмут, самое страшное, что может случиться – это плен. Про последствия папа не рассказывает, но я и сама всё прекрасно понимаю: слышу, как он тяжело переводит дыхание, прикрывая в это время рукой телефон. Мне кажется, я смотрю какой-то шпионский детектив, где в главной роли – мой папа. Он ступает удивительно легко и тихо для человека, обвешенного оружием. При помощи системы взглядов передает напарнику сигнал об опасности. Они начинают отступление. Главное – добраться до машины. Не важно, где она стоит: в такие минуты всегда кажется, что далеко.

Папа толкает напарника на сиденье машины. Вдруг воздух разбивается на осколки от пулеметной очереди. Это папа. Выстрел называется предупредительным. Меня оглушило на несколько секунд. Я не верю, что всё это было с моим папой. Когда я бежала на автобус, чтобы успеть в школе написать жизненно важную контрольную, папа торопился к машине, жизненно важной, чтобы вернуться домой.

Оказавшись внутри машины, папа рывком закрывает за собой дверцу. Начинается погоня, перестрелка. В папином рассказе всё это длилось минуту, не более, на самом деле – не знаю. Знаю только, что шофер дал ответную очередь из пулемета по преследовавшей их машине, после чего та остановилась. Папа договорил, спотыкаясь о каждое слово и роняя интонации вниз, как оружие, которое он тяжело опускал после каждой боевой операции.

– А дальше что? – громче спросила я, чтобы вернуть папу сюда, где безопасно.

– Мы вернулись в Ханкалу. 6 попаданий в нашу машину. Ну, ничего, живые – здоровые.

В скайпе я тоже видела папу живым и здоровым. Его истории увлекали меня, и я на некоторое время даже забывала, что они не часть сюжета какого-то боевика, а часть папиной жизни. Нашей жизни. Он не рассказывал всех подробностей, и только по маминой тревоге мне удавалось понять, что папа совсем не бережет себя, несмотря на его уверения в обратном.

Пройдет год, прежде чем папа скажет, держа свою новорожденную внучку на руках, что не задумывался о себе до тех пор, пока не узнал, что по возвращению его ждут уже трое детей: я, мой старший брат и его маленькая дочка. Она стала его ангелом-хранителем. Мне немного обидно, что это роль взяла моя племянница, а не я. Но она вернула домой моего папу. Я не могла на нее сердится.

***

Папин самолет должен был прилететь 16 апреля. Я могу забыть про дни рождения родственников, пары в 9 утра – про что угодно. Но про 16 апреля я вспоминаю каждый год. Я вспоминаю о нем, как об одном из самых страшных дней за всю папину командировку. Потому что он не вернулся. Самолет летел через Москву. Во время пересадки там папа должен был позвонить нам. Чтобы Чечня для всех нас осталась если не за пределами России, то хотя бы вне нашего мира.

Папа не позвонил. Прошел час, два, пять. У меня в ушах всё еще звенела его фраза «Скоро буду дома», сказанная перед вылетом. Дома его не было. Мама старалась держаться, я тоже. В общем, мы обе тихо плакали, не зная, что могло случиться с папой, что могло оставить его в Чечне.

Только вечером мы узнали, что самолет просто задержали. Или заменили. Или случилась еще какая-то нелепая мелочь, случайность, которую папа не учел, говоря своё знаменитое «Всё будет хорошо».

Правда, в итоге он опять оказался прав. Папа вернулся домой 17 апреля. Он привез медали: за боевое содружество, за участие в контртеррористических операциях, за службу на Северном Кавказе. Мама, держа в руках медали и осторожно проводя по ним пальцами, с усмешкой спросила: «И это всё тебе дали за работу с бумажками?». Папина улыбка была самым красноречивым «Нет».

Из той командировки папа привез мне красивый разноцветный леденец, к палочке которого был прикреплен небольшой плюшевый тигр. Я видела точно такой же набор в магазине рядом с домом.