Всегда есть последняя капля, которая порвёт поверхностное натяжение воды, она льется через край, и появляются стихи
В новом интервью с выпускниками «Литературного мастерства» беседуем с поэтом, ведущим Литературного клуба НИУ ВШЭ Алексеем Колесниченко о его поэтическом сборнике «Последний случай»
.jpg "Всегда есть последняя капля, которая порвёт поверхностное натяжение воды, она льется через край, и появляются стихи")
Ты был в первом наборе нашей магистратуры «Литературное мастерство». Как ты к этому пришёл?
По образованию я политолог, учился в вышке, собирался на урбанистику. Буквально за месяц до окончания приёма в эту магистратуру узнал о её существовании от лучшего друга. Я бросил всё и готовился к поступлению: вычитывал недочитанное, собирал все дипломы с поэтических, литературных и бардовских конкурсов. Отправил документы за два часа до закрытия приёма. Когда пришли результаты портфолио, я подумал: «Кажется, пролетаю в этом году». Тогда можно было подавать только на одну программу, и я метался между этой и урбанистикой. Ну как же?
На собеседовании в комиссии были Алина Бодрова и Лев Оборин, и мы двадцать минут разговаривали про поэзию. Посмотрел на баллы — девяносто один балл. Всё, я прошёл. А друг не поступил. Но у него и без этого все хорошо.
Ты упомянул, что у тебя поэтические и бардовские конкурсы. Но трек был прозаический, как и у нас сейчас. Как тебе было учиться на прозаическом?
Первую в жизни прозу я написал, чтобы поступить сюда. Я обнаружил, что мои проза и поэзия сильно различаются. Тематические линии совпадали, но с точки зрения работы с языком всё было совершенно другое. Для меня магистратура разделилась на две части: теория и история литературы (вся филологическая база ушла в поэзию), а проза существовала отдельно и только в рамках творческих семинаров. Конечно, Майя Александровна и Марина Львовна очень сильно меня вырастили, как и мои потрясающие однокурсники. Но как только я вышел за пределы Старой Басманной, я ни одного прозаического отрывка не написал. Не писал до магистратуры и не пишу после. Может, это придёт в какой-то момент, может быть — нет. В любом случае я использую те знания, что получил во время учёбы, просто по-своему.
Этот вопрос был дальше по списку, но спрошу сейчас, потому что ты уже это упоминал. Ощущение, что у тебя две языковые личности – в прозе и поэзии. Как они выражаются? Или это не ощущается?
Учитывая, что я практически не пишу сейчас прозу…
А если критические статьи?
Это другое. Там не нужно конструировать ни персонажей, ни сюжет, ни мир. В стихах это появляется само, вырастает из одного слова. Я в этом плане не марафонец, а спринтер. Я и писал рассказы, даже не пытался замахнуться на роман. Понимал, что не вывезу: мне лень, нет времени, я не умею. Расположите это в порядке, какой вам нравится (смеётся).
На самом деле языковых личностей не две и не три, а с десяток, потому что там и поэзия, критика, письменные статьи, литературный клуб, который я веду. Везде разная оптика. В литклуб приходят люди, которые только начали писать, и нужно их заинтересовать. В «Полёте разборов» сидят умудрённые опытом и убелённые сединами филологи старой закалки, перед ними нельзя ударить в грязь лицом. Там импровизация совершенно подготовленная чаще всего. А работаю я пиарщиком. Здесь слово — это функциональная единица, и нужно использовать её так, чтобы донести что-то до того, кто ничего в этом не понимает; либо, прости господи, ему что-то продать. И здесь, конечно, приходится избавляться и от метафорического мышления, и от попыток сконструировать глубокую историю. Всё должно быть легко, на поверхности, понятно, не перегружено. После магистратуры я работал редактором в СМИ, причём в государственных. Инфоповоды нам поставляют федеральные и московские органы исполнительной власти. Это было невозможно читать, и каждый раз приходилось сокращать речь до смысла, вытравливать из неё чиновничий канцелярит, переводить его с официального на русский. Магистратура в этом очень сильно помогает. При этом забавно, что вне этого, работая с языком, я делаю ровно наоборот. Какие-то простые вещи перевожу на… Не сказать, что я намеренно что-то усложняю, нет. Просто так слышится, так живёт в голове. Надеюсь, я ответил на твой вопрос. Я его уже забыл.
Ты ответил даже больше, чем я ожидала. Возвращаясь к магистратуре. Были ли какие-то опции для поэтов? Или вы сами что-то организовывали? Вроде поэтических кружков.
Нет, мы особо не пытались. Нас было мало: Я, Саша Гусева, Настя Фрыгина, Илья Наумов. Мы писали по-разному, нас нечем было объединить. Московской поэтической жизни — барной, клубной, подвальной, — нам хватало за глаза. В магистратуре мы в эту сторону не двигались.
А вот до магистратуры было поэтическое объединение «Ex Humili». В него входили мой лучший друг, Егор Завгородний, Владимир Заболотский, Амаль Имангулов, Ксения Грекова, Антон Савостьянов. Под флагом поэтического вечера на Дне Вышки сформировалась компашка, которая много лет существовала в отдельной беседочке в Парке Горького. Эти ребята меня к себе втянули. Мы какое-то время вместе выступали, организовывали вечера. Все писали по-разному. В общем, было. И в Вышке много хороших поэтов было и есть. В том числе те ребята, которые ходят в Литклуб.
А поэт для тебя одинокая работа? Или есть своё комьюнити?
Работа — одинокая. Но работа идёт в голове, туда никого не пустишь. Даже если попробуешь, ничего не получится. Коммьюнити помогает не чувствовать себя одиноким в этом дурацком мире, но в какой-то момент ты от коммьюнити устаешь. Я не очень показательный пример. Я не посвящаю поэзии жизнь. Я не из тех, кто готов поставить всё на алтарь искусства. У меня семья, работа. Но когда ты уверен, что всё это по-настоящему и серьёзно, хочется найти своих. Потому что много течений, стилей и возможностей для высказывания. И если тебя никто не поддерживает, тебя как будто никто и не замечает.
С другой стороны, когда твоя поэзия развивается, ты смотришь на себя прежнего уже свысока и понимаешь, что так ты бы не стал, в том числе и относительно взаимодействия с людьми. Теперь ощущаешь себя самостоятельным. Искусство двигают одиночки, это правда. Это грустно. В первую очередь для одиночек, но им приходится. Я не считаю, что я что-то куда-то двигаю, я поэт второго круга, по-моему. Но компаниям прибиться я уже не стараюсь.
Семья, работа. А сейчас поэзия именно внутренний процесс?
У меня много друзей-поэтов. Почти все. Но мы не пытаемся объединиться по какому-то поэтическому признаку или общей антологии. Все делают абсолютно разные вещи. Мы просто друг другу нравимся.
Есть ли авторы, которые тебя вдохновляют?
Огласите весь список, называется.
В телеграм-канале «Стихи в матюгальник» ты постишь стихи с матом. Ты ориентируешься только на наличие мата или может, как раз там есть любимые авторы?
Нет, это должно быть хорошее стихотворение. Мат много где есть. Иногда меня подмывает запостить туда Александра Лаэртского, но я понимаю, что это должны быть современные поэты, за редким исключением. Потому что эти стихи я вылавливаю в лентах, в книжках, на вечерах – живое отражение процесса, но с такой оптикой. Почти всех, кого я там публикую, читаю постоянно: Алексей Цветков, Виталий Пуханов, Геннадий Каневский, Олег Дозморов. Очень много фамилий. Можно ещё открыть канал Жени Ульянкиной «Поэты первой необходимости», у нас с ней похожие вкусы. Можно и оттуда выписывать фамилии — все эти люди меня безумно вдохновляют.
В 2022 году в издательстве «Формаслов» вышел твой поэтический сборник «Последний случай». Как пришла идея сборника?
Ко мне пришла не идея — пришёл издатель и сказал: «Мы хотим твой сборник». Я не планировал. У меня была издана одна книга на тот момент. Называлась она «Очевидность», издали мы её с Кристиной Запесоцкой в 2013 году. И я в целом не воспринимаю поэтическую книгу как медиум. Вся хорошая поэзия, которую я для себя открыл за последние 3-4 года, существовала не в книжках. Она существовала в фейсбуке**, в телеграме, на редких, но очень радостных встречах на литературных семинарах, на вечерах, посвященных какой-то политической идее, как в Сахаровском центре. Этому уже не требуется бумага, и я до сих пор так считаю, даже когда тираж этой книги лежит у меня дома и в магазинах.
Предложение пришло, и я его принял. Собрал всё, что у меня было к этому моменту и за что мне было не стыдно; то, что я готов презентовать людям как некую целостную конструкцию, связанную переплётом, обложкой, рецензией, — как законченное произведение. Я пытался найти конструирующий принцип, но в итоге просто распечатал стихи, разрезал, разложил и начал искать, что за чем логичнее поставить, просто по ассоциациям. Совпадающие образы, акустика, одно стихотворение цепляется за следующее мелодией, мотивом, идеей, общей аллитерацией.
С обложкой забавная история вышла. У меня не было сомнений, что я хочу именно такую обложку — грязно-белую с чёрным корешком, — потому что, можно сказать, такая обложка и сделала меня поэтом.
В детстве в книжном шкафу стояла дедушкина книга Андрея Столярова «Малый апокриф». Столяров — петербургский писатель-фантаст, и в этой книге были собраны несколько повестей, метафоричные и написанные невероятно поэтичным языком. В конце был маленький сборничек стихов, которые отчасти иллюстрировали эти повести, но были и довольно самостоятельными произведениями. Всё детство меня эта книга пугала. Чёрный корешок, грязно-бело-жёлтая обложка, непонятные буквы. Я почитал эти стихи, ничего не понял, но был поражён. С того момента я периодически возвращался к некоторым стихам, и они настолько засели мне в подкорку, — как Гандлевский говорит, вошли в состав крови, — что когда я начал писать стихи, я подражал именно Столярову. У всех первый поэт свой, у меня это был он. Человек, который не поэт на самом деле. И вот — чёрный корешок, белая обложка.
Как ты работаешь ритмом? Сам ложится или вычитываешь вслух?
Надо определиться, что считать ритмом.
Я про звучание. Как будто отбиваешь. Мне это напоминает «Воронежские тетради» Мандельштама.
Может быть, это особенность Воронежа. Я там вырос. И читал стихи у памятника Мандельштама. Речитативность в этих стихах создаётся двумя костылями — чёткая силлаботоника и много-много аллитераций. Если вкратце, всё дело в пользе от аллитераций. Как у Оксимирона* (отсылка на трек «Агент»).
Как появляется непосредственно метр? Как я выбираю: ямб, хорей или амфибрахий? А никак. Ты просто существуешь, а потом в голове начинает звучать последовательность слов, которая попадает в тот или иной метр. Раньше я экспериментировал. У меня было много стихов с пиррихиями и спондеями. Приходилось целенаправленно ломать ритм, переворачивать его. Эти стихи выглядели очень сконструированными, поэтому в какой-то момент такой подход перестал быть мне интересен, перестало хватать мотивации. Мои стихи разделились на две строгие половины: либо строгий метр, либо совсем верлибр, где нет никакого метра.
А за ритмом я не слежу и не знаю, следит ли кто-либо за ним. Мне кажется, это настолько стихийно возникающая вещь, которая видна уже при анализе стихотворения. Поэтому так интересно читать филологические разборы целых корпусов стихов какого-то поэта, где ритмика от периода к периоду разная, но общая синусоида присутствует. Может, у меня подобное тоже прослеживается, но мне лень это искать.
Как относишься к читкам? Хотелось бы услышать свои стихи вслух или это испортит магию?
Всегда интересно услышать, как твои стихи читают вслух другие люди, потому что они совершенно иначе расставляют акценты. Стихотворение на бумаге и произнесённое голосом — это два разных произведения, у которых из общего только набор букв. Каждый вариант звучания одного и того же текста это отдельные произведения, и это очень круто.
Твой лирический герой – кто он?
Я с ним не знаком. У каждого стихотворения он свой, это зависит от миллиона факторов: выспался ли я, позавтракал или нет... Лирический герой в принципе конструкция, которую делает не автор. Он появляется в стихотворении постфактум, и он просто там живёт. Знакомиться с ним предстоит уже читателю, а я его отпустил и не трогаю.
Какой он? Ходит по Москве, любит и ненавидит этот город и ищет себе место.
Какие образы или впечатления запускают в тебе процесс создания стихотворения?
Никакие. Гул языка, здесь я опять совпаду с Мандельштамом. Внутренний диалог не останавливается никогда. Отрывки речи, образы, песни, отрывок прочитанной книги. В какой-то момент всё это обретает сингулярность, и ты понимаешь, что у тебя есть строка или зачаток строки. Один образ, последовательность звуков, которая взволновала тебя сейчас, и на них ты начинаешь нанизывать что-то ещё. У меня в целом есть практика всё записывать. Есть заметка в телефоне, такой бабушкин чердак, куда я это всё отправляю. Написал — забыл. Потом это звучание становится настолько настойчивым, что игнорировать его не получается и в общем-то не хочется. Вот это действительно особое состояние: ты сконцентрирован на языке настолько плотно, насколько возможно: слышишь ритм и метр, но слов нет. Есть строка, иногда появляется целая строфа, но её нечем завершить. Целиком вещь не рождается, только если оставить две строчки и назвать это стихотворением. Так тоже, конечно, можно, но я никогда не чувствовал, что этого достаточно. Поэтому я лезу на этот чердак. Строки, которые были анапестом, замечательно влезут в ямб. Иногда то, что я изначально записал, не имеет никакого отношения к тому, что вошло в итоговый текст. Получается этакая дождевая бочка: всегда есть последняя капля, которая порвёт поверхностное натяжение воды, она льется через край, и появляются стихи.
Есть ли у тебя творческие ритуалы?
Я не пишу ручкой, только в телефон. Вот единственное, что относится к ритуально-процессуальной части.
Работа и быт тебя отвлекают от творчества или, наоборот, вдохновляют?
Когда мне было четынадцать и моей единственной задачей было окончить школу, я писал гораздо больше. Теперь в течение девяти часов, с утра до вечера, текст в голове совсем другой, поэтому стихи возникают спорадически, то есть буквально прорываются через рабочее и бытовое. В рабочем и бытовом, конечно, тоже можно много чего найти, но я не ставлю себе задачу написать о чём-то. Я никогда не пытаюсь заранее сформировать высказывание и загнать его в стихотворную форму. Мне кажется, это похоже на профанацию. Цитируя Олега Юрьева, я пишу стихи, чтобы узнать, о чём они. Для того чтобы войти в одну точку и выйти в другой. Никогда не знаешь, куда тебя это приведёт.
А длительность рабочего дня не влияет на количество стихов. Вообще дело не в количестве и даже не в качестве. Дело в том, стихи ли это. Можно написать очень хорошее стихотворение, в котором не будет ни грамма поэзии.
А в чём это различие?
Чувствуешь — не чувствуешь. Это вопрос начитанности и открытости. Раньше были вещи, которые я отказывался принимать за стихи, теперь они мне кажутся почти гениальными. Я научился смотреть с правильной оптикой, в том числе благодаря магистратуре.
К каждому стихотворению, чтобы увидеть (или не увидеть) в нём поэзию, надо подступаться с пустой головой, с расфокусированным сознанием, чтобы погрузиться и выплыть. Не пытаться открыть текст и начать анализировать по размеру, рифме, теме, периоду. Так ты ничего из него не извлечёшь. Текст нужно прожить. Точно так же, как приходишь в музей, чтобы не этикетки читать, а прожить искусство, даже если это какой-то постмодерн арт и коряга. Нужно задавать вопросы всему.
Самый важный вопрос замечательно сформулировал Лев Оборин: «Почему это волнует меня?». (Читает «брянский с герчиковым кажут мне шиш…») Каждая часть этого стихотворения заканчивается вопросом «Почему это волнует меня?». Как по мне, если текст тебя не взволновал, ты имеешь право пролистнуть его. Но если он вызвал у тебя хоть какой-нибудь отклик, задай этот вопрос.
Дальше у меня был вопрос про издательство, но ты его предугадал. Но как издатели на тебя вышли?
Фейсбук**, Вконтакте. Мы в друзьях с Аней Маркиной и Женей Барановой со времён, когда читать меня было стыдно. Они сделали журнал-издательство «Формаслов» и им понадобился редактор в раздел критики и публицистики. Какое-то время я редактировал рецензии на книги, поэтические сборники и фильмы. Публиковал своё время от времени, потом там появились и мои стихи, в том числе благодаря Боре Кутенкову, к которому я пришёл на «Полёт разборов», и Жене Ульянкиной, которая опубликовала на портале мою подборку. В общем, они смотрели, как я развиваюсь, и когда у них появилась грантовая программа с Минкультом, они предложили мне издаться. Я рад и польщён. Интересно всё-таки держать сборник в руках и понимать, что здесь — десять лет.
Сложно ли продвигаться с поэзией?
Я не пытаюсь. Это невозможно. Либо пишешь стихи, либо их продвигаешь. Если ты продвигаешься, ты пишешь стихи, которые можно продать. Есть большое количество прекрасно продвинувшихся поэтов (Анна Долгарёва, Стефания Данилова). И продвинуться, и сохранить себя получилось у Веры Полозковой, потому что она первопроходец в этой тусовке. Потом появилось очень много её подражателей и подражательниц. Продвинуть легче то, что понятно. Когда читают и думают: «Вот это про меня!». Мне кажется, ничего хуже со стихотворением произойти не может, потому что если ты читаешь и думаешь «как про меня написано», — скорее всего, это про тебя и для тебя писали, чтобы произвести какой-то эффект. Эффект от песни Валерия Меладзе надо отличать от эффекта симфонии. И то, и другое эффект производит, но разный. Я не скажу, что пишу стихи для того, чтобы ломать над ними голову. Я надеюсь, что они суггестивны, что они трогают, радуют и так далее. Но писать стихи для того, чтобы их репостили, я не хочу.
Есть ли у тебя редактор? Интересно, как работает корректура в случае поэзии.
Поэзии в принципе нужен редактор, и я бы не отказался от редакторского взгляда на эту историю. Но сначала не было денег на редактора, потом — времени. Поэтому я вычитал сам, что-то подправил и отдал. Опечаток в сборнике нет, это я точно могу сказать.
Чаще всего редактор поэзии — это практикующий поэт и критик, который не просто вычитывает опечатки. Редактор — это человек, способный понять твою поэтику и предложить, куда её можно развить, увидеть слабые стороны в стихах. Не исправить их, но предложить, как с ними поработать. У меня есть такие люди, но это не относится к редактуре стихотворения. Это живое взаимодействие целыми поэтиками, а не отдельными текстами.
Женя с Аней сборник, конечно, прочли, но изменений вносить не стали. Возможно, им было хорошо и так.
Есть ли у тебя идеи для будущего сборника?
Как наберётся корпус стихов, я посмотрю. Есть ли у него общая идея… У стихов, которые появятся за ближайшие несколько лет, общая идея будет, и мы все знаем, какая. Никуда от этого не денемся, к сожалению. Но захочу ли я превращать написанное в книгу, во что-то целостное, — пока не уверен. Повторюсь: я всё ещё думаю, что бумага в целом макулатура (смеётся).
Какой бы ты дал совет тем, кто сейчас учится в нашей магистратуре?
Больше читать. И прозаикам, кстати, очень полезно читать побольше стихов. Это оживляет и освежает. Это прививка от дискурса, прививка гораздо лучшая, чем читать СМИ. Потому что в СМИ читателю дают текст, готовый к поглощению. Стихотворение требует настройки звука, оптики; требует вложиться, чтобы что-то достать. Все получают от стихов разное. Я получаю силы двигаться дальше по своей траектории.
Софья Панихидникова
*Рэпер Oxxxymiron включен Минюстом в список физлиц-иноагентов, выполняющих функции иностранного агента.
**Facebook - запрещённая в России соцсеть.